05.11.2014 в 22:41
Пишет Taziana:Не смей называть меня Баки
Название: Не смей называть меня Баки
Бета: ЗлаяЗайка
Пейринг: Зимний солдат/Стив
Рейтинг: NC-17
Жанр: ангст, драма
Предупреждения: Зимний солдат! Здесь именно он - ну, насколько у меня получилось показать именно его, конечно. ООС, насилие, скорее всего, еще и даб-кон, намечается парочка не слишком аппетитных сцен и специфических кинков. И... э... похоже, это будет макси
Глава 1Глава 1
Вода ржавая и отдает железом — на вкус почти как кровь, — но он жадно пьет прямо из-под крана и горстью плещет в лицо. Вглядывается в свое отражение в треснутом зеркале, трет мокрый подбородок. Наверное, утром стоит побриться. Без щетины он привлекает к себе меньше внимания. И темные очки надо купить вместо тех, что остались лежать в сумке на ферме. И одежду, более подходящую большому городу: от ковбойских джинсов так и несет провинцией. И постричься, пожалуй, тоже не помешало бы. Да, завтра нужно будет многое сделать. А потом начать новую жизнь. На этот раз у него получится. Потому что завтра не станет человека, который преследует его уже больше полугода.
Завтра Стив Роджерс — цель шестого уровня, его проваленная миссия — будет уже мертв.
Привкус железа становится нестерпимо приторным, к горлу подступает тошнота, и он глубоко втягивает ртом воздух, упершись лбом в зеркало. От дыхания на гладкой поверхности расплывается мутное влажное пятно. Вдох — и оно медленно сжимается, испаряясь по краям. Выдох — снова расползается в разные стороны. Вдох. Выдох. И еще раз. И снова. Пока не перестает мутить.
Ему не хочется никого убивать. Он не помнит точно — он вообще почти ничего не помнит, — но уверен, что и так убил уже многих, слишком хорошо он знает, как это делается. Нет, это даже больше, чем знания — его тело двигалось само собой, когда он дрался с Роджерсом там, на хелликарьере. И раньше тоже, когда расправлялся с солдатами, готовыми прийти на помощь Капитану Америке. Сколько человек тогда погибло? Десять? Двадцать? Он чувствует, что и до них было немало трупов. На две жизни хватит, больше не нужно, достаточно. Ему просто хочется, чтобы его наконец-то оставили в покое. У него больше нет сил убегать. Он так устал.
Первый раз Роджерс находит его быстро — и ничего удивительного. Спрятаться вблизи Потомака, под самым носом у тех, кто его ищет — идея хорошая, но задерживаться там на целых три дня не стоило. Один — максимум два. За это время даже самый тупой охотник выяснил бы, что добыча, которая по логике вещей должна на всех парах убегать из города, по всей видимости, затаилась где-то за спиной. И прочесывать местность любой охотник начал бы от места крушения хелликарьера в надежде найти какие-нибудь следы.
Он знает это, он и сам охотник, превратившийся в дичь, и ушел бы раньше, если бы ему не было так плохо. Нет, не из-за ранений: на нем все заживает быстро, и даже сломанная рука к концу второго дня уже почти не болит. Плохо ему становится — смешно сказать — из-за банального хот-дога, который он покупает на улице, когда утром третьего дня наконец высовывает нос из своего укрытия в подворотне. От тележки уличного продавца пахнет просто божественно, и он вдруг понимает, что ноющая боль в животе, не дающая ему покоя последние часы, означает голод. Он роется в кармане — где-то здесь должна валяться мелочь, которую ему вручили на тот случай, если он завершит операцию далеко от базы и должен будет возвращаться самостоятельно — и пытается вспомнить, когда вообще в своей жизни был голоден. Кажется, никогда. На базе его кормили чем-то жидким и почти безвкусным, но очень питательным. Та еще гадость, особенно по сравнению с горячей ароматной булкой и сочной сосиской, залитой потрясающе вкусным соусом — он проглатывает все это, почти не прожевывая. А потом, не успев отойти и на сотню метров, сгибается от резкой боли в животе. Найти новое убежище в таком состоянии нереально, и он, едва переставляя ноги, возвращается в старое. Желудок скручивает спазмами весь день, он то и дело, шатаясь, выползает к кустам, чтобы проблеваться — вначале остатками пищи, потом сплошной желчью, — и всерьез думает, что не переживет всего этого.
Собственно, рвота его отчасти и спасает. Роджерса он замечает, в очередной раз возвращаясь с прогулки к кустам. Только идиот не сообразил бы, о ком Роджерс расспрашивает местных бродяг и чью фотографию тычет им под нос. Приходится уходить, несмотря на то, что он чувствует себя слабым, как новорожденный котенок. Роджерс опасен, даже такой, помятый и прихрамывающий. И главная опасность даже не в силе Капитана Америки — тут они, пожалуй, на равных, — а в том, как тогда, на хелликарьере, от простых слов и вкрадчивого «Баки» ломило виски и с головой захлестывала дикая, животная паника. И будь Роджерс в лучшей форме, уйти не получилось бы. Совершенно точно не получилось бы.
За остатки мелочи в кармане он покупает бутылку минеральной воды и, сидя под тентом на улице, растерянно думает, что ему делать дальше. Возвращаться к хозяевам он не собирается, он решил это в тот самый момент, когда вытаскивал Стива Роджерса из воды. Значит — бежать.
Он не уверен, что это хорошая идея. Он не уверен даже, что у него получится прижиться в этом мире: он чувствует себя здесь каким-то чужим, и многие вещи кажутся ему диковинными. Ему неуютно среди толпы, и каждого человека, подошедшего чуть ближе, он воспринимает как потенциальную угрозу и машинально размышляет, как ее нейтрализовать. Впрочем, основная проблема в другом: у него нет денег, а без них долго не побегаешь. Деньгами можно было бы разжиться на базе, но сейчас он не в состоянии туда вламываться. Разве что… разве что попытать удачу на маленьком перевалочном пункте совсем недалеко отсюда. Там не должно быть много охраны.
Как ни странно, у него получается. Возможно, потому, что к вечеру ему становится значительно лучше — даже близко не идеально, но чтобы справиться с тремя охранниками, сил хватает.
Он тщательно обыскивает трупы, запоминает, что носят с собой люди в мирной жизни: бумажник, мобильный телефон, водительское удостоверение, кредитные и дисконтные карты. Фотографии — его снова тошнит, когда он видит одну из своих жертв с маленьким ребенком на руках. «Уже ничего не исправить, — говорит он себе, — так что лучше выбросить это из головы», — и сминает фотографию металлической рукой. Документы он оставляет: он знает, что по ним можно легко отследить человека, кажется, он и сам это когда-то делал. Зато выгребает все наличные, какие есть, и набивает сумку оружием.
Прятаться лучше в больших городах, думает он. В мозгу всплывает: Нью-Йорк, и через несколько часов и покупки билета по Интернету, стоившей ему пары седых волосков — хорошо еще девушка-сотрудница помогла, хоть и косилась на него с испугом, — он трясется в китайском автобусе, потягивая минералку, и планирует новую жизнь на новом месте.
Получается откровенно плохо. Он не знает, что такое нормальная жизнь. Он и свою, не вполне нормальную, не помнит. Но проблемы стоит решать по мере их поступления.
Первое, что он делает, оказавшись в Нью-Йорке, — это просматривает в газете колонку с объявлениями о сдаче жилья и находит себе дешевую комнатушку в Бруклине. К комнатушке прилагается вальяжный кот Бегемот и квартирная хозяйка, миссис Уоррен. Он должен бы пугать старушку своим видом, но не пугает, и понимает почему, только когда за вечерней чашкой чая она кивает на его металлическую руку и тихо говорит:
— Война — это ужасно, правда, Джимми? Мой отец погиб на войне, еще в сорок третьем. А в шестьдесят восьмом — мой муж.
Он усмехается: кто бы подумал, что эта железка поможет ему завоевать чье-то доверие. Жаль только, что на кота не действует: тот подозрительно обнюхивает его, брезгливо дергает лапой и уходит, гордо распушив хвост. А ему так хочется погладить шелковистую черную шерстку.
Впрочем, начало и так неплохое, думает он, разглядывая сияющий ночной город из окна своей комнатушки. И дальше все будет не хуже.
Вначале все и правда складывается неплохо. Он достает себе документы — достаточно пройтись по темным улицам ночью и сломать руку придурку, решившему поживиться за его счет. Незадачливый грабитель выводит его на тех, кто может помочь. В фальшивую идентификационную карту он просит вписать «Джеймс Грант». Ему не нравится это имя, но раз уж он, растерявшись, назвался миссис Уоррен Джеймсом, то пусть будет. Тем более что ему нравится, как она зовет его Джимми.
Вместе с полным набором документов он получает предложение поработать, но отмахивается. Он представляет себе, чего от него хотят, и это ему совсем не нужно. Место подсобного рабочего в супермаркете на Линкольн-роуд — спасибо миссис Уоррен — устраивает его гораздо больше.
Он потихоньку осваивается в мире вне тренировочных баз и лабораторий, привыкает к тому, что все зовут его Джимом, разгружает товар в магазине, таскает в торговые залы ящики с продуктами, выметает склад и задний двор. А после работы с удовольствием гуляет по городу, присматривается к толпе, стараясь поменьше думать о том, что уложить вот этого здоровяка — дело нескольких секунд, а вот на того щуплого на вид паренька ушло бы гораздо больше времени, может, минута. Заставляет себя обращать внимание на то, как люди себя ведут, как делают покупки, как едят и общаются, пытается повторить понравившиеся действия и жесты. Плохо получается только с улыбкой — от нее почти все почему-то напрягаются, а однажды, потренировавшись перед зеркалом, он понимает почему: наверное, так выглядела бы улыбка у какого-нибудь зомби из ужастиков, которые пачками смотрит миссис Уоррен.
После прогулки он возвращается вечером в тесную комнатушку, которую привык называть домом. Терпеливо выслушивает бесконечные истории миссис Уоррен, угощаясь чаем с теплым домашним печеньем, пытается задобрить Бегемота сандвичами, которые то и дело подсовывает кассирша Мэгги, устраивается у маленького переносного телевизора, открывает бутылку пива — и чувствует себя счастливым.
Безмятежная жизнь заканчивается через два с половиной месяца, когда он видит в дверях своего дома Роджерса.
На одно короткое мгновение подступает паника, и мысли суматошно мечутся в голове. Как Роджерс его нашел? Зачем? И что теперь делать?
Впрочем, ответ на последний вопрос приходит сам собой: уходить. Драться с Роджерсом он не может и не хочет. Только и остается, что прятаться в подъезде напротив, дожидаясь, когда Роджерс уйдет.
Ждать приходится долго. Роджерс, похоже, решил устроить засаду прямо в квартире миссис Уоррен, но через пару часов он все же выскакивает из дома, растерянно вертит головой и почти бегом направляется в сторону Линкольн-роуд. Хороший мальчик.
Он провожает Роджерса взглядом и вихрем несется к себе в комнату. Собирает вещи, стараясь не смотреть на перепуганную миссис Уоррен, и просит ее на пороге:
— Простите, я не хотел втягивать вас в неприятности.
Настороженность уходит из ее взгляда, и она отвечает дрожащим голосом:
— Ну что ты, мальчик, какие уж тут неприятности. Береги себя.
Он неловко обнимает ее и, наклонившись, треплет по лобастой башке Бегемота, а закрывая за собой дверь, думает: неужели так будет всегда, он прячется — Роджерс находит?
Так и получается.
Из Спрингфилда Роджерс выгоняет его через полтора месяца.
Спрингфилд, в принципе, хуже Нью-Йорка. Среди равнодушной суматохи Бруклина было уютнее, чем здесь, среди довольно радушных улыбок. Люди вообще больше всего нравятся ему из окна мансарды, где он поселился. Чувствовать себя таким же, как они, проще на расстоянии, иногда даже получается себя убедить, что и он умеет улыбаться так же непринужденно — просто не хочет.
Но и из Спрингфилда ему уходить тяжело. Здесь миссис Эштон — без родных, погибших на войнах, и без кота, но в остальном почти точная копия миссис Уоррен: та же сердечность, тот же чай с домашним печеньем по вечерам и те же бесконечные истории из прошлого. То есть, совсем другие, конечно, но такие же спокойные и неспешные, уютные, как связанные ею и преподнесенные в подарок теплые шерстяные носки.
А еще здесь, в Спрингфилде, остается работа, которая нравится ему до безумия. Место помощника в автомастерской.
Сначала его не хотят туда брать.
— Это тяжелый физический труд, — объясняет менеджер прямо на пороге, даже в кабинет не приглашает, — а у вас протез, вы не справитесь.
Он со вздохом подходит к ближайшей машине, цепляет ее металлической рукой за задний мост и легко отрывает от земли.
— Мой друг постарался, — объясняет он потерявшему дар речи менеджеру. — Говард, талантливейший парень. Так я подхожу вам?
Менеджер ошарашенно кивает и орет:
— Парни, вы только посмотрите на это!
Ему немного неловко под чужими взглядами, но и улыбнуться хочется, и ему кажется, что улыбка получилась бы вполне человеческой.
Он предпочел бы работать механиком, но кто ж ему позволит без образования? Так что он меняет масло, чистит детали и моет машины, с легкой завистью наблюдая за тем, как ковыряются под капотами механики. Он даже не пытается понять, почему не всегда может назвать марку автомобиля, зато точно знает, что вот у этой ярко-зеленой красавицы, скорее всего, износились тормозные колодки, а у той, серебристой, не мешало бы заменить рулевую тягу. Он вряд ли когда-нибудь работал механиком: он практически не разбирается в электронике, да и те скудные обрывки воспоминаний, которые иногда всплывают в мозгу, всегда связаны с войной, кровью и смертью.
Это не то, о чем приятно думать, и не только потому, что каждая мелочь, выуженная из глубин памяти, приносит с собой сильную — до тошноты и сияющих кругов перед глазами — головную боль. Просто… к черту прошлое. Он всего лишь хочет жить спокойно, как все.
Когда он видит Стива Роджерса, входящего в соседний дом, то думает почти с отчаянием: неужели он совсем не достоин этого «как все»? Почему? Он же показал, что не враг — больше нет, — вытащив Роджерса из воды.
Пока он собирает вещи, в голову вдруг приходит мысль: может, он просто слишком многое знает? Он готов поделиться всей информацией, которая у него есть, только бы Роджерс оставил его в покое. Он садится за стол и составляет список баз в Вашингтоне. На одну из них он должен был вернуться после задания, на любую, к которой оказался бы ближе всего. Роджерс наверняка придет сюда и найдет эту записку. Может, этого хватит?
В Мидлтауне, где Роджерс разыскивает его еще через месяц, он оставляет записку: «Я больше ничего не знаю» — и долго думает, не приписать ли совершенно дурацкое: «Пожалуйста».
Ему не хочется уезжать отсюда. Здесь ему как-то особенно хорошо и уютно, хотя на этот раз нет никаких старушек с котами и носками, зато есть раздражающий сосед Эрик — недавний студент местного колледжа, — обожающий виски, визгливых девиц и шумные вечеринки.
И в автомастерскую устроиться не получается. Он обошел каждую, но свободных мест не оказалось. Зато его берут ночным сторожем в магазин игрушек, и это чудесная работа. Прохаживаясь между полок с белоснежными пушистыми медведями и хитрыми зайцами, он порой чувствует себя так, словно попал в сказку. Хотя дело не только в игрушках, конечно, но и в том, что скоро Рождество.
Он соскучился по Рождеству. Он не помнит, чтобы вообще его праздновал — хотя нет, какие-то обрывки воспоминаний мелькают. Громадная румяная индейка с грибами, обмотанная гирляндами елка, припрятанная для кого-то в подарок коробка с акварельными красками — и все. Когда это было? Он не знает, но чувствует, что Рождества у него уже давно не случалось. Наверное, даже с самого детства. И сейчас он напоминает сам себе ребенка. Он почти физически ощущает витающее в воздухе обещание чуда, не может отвести глаз от празднично сияющих витрин и с трудом удерживается, чтобы не купить все, на что падает взгляд. Хотя однажды удержаться не получается, и он приносит домой большой венок из остролиста с маленькими колокольчиками и ярко-красными ягодками.
— Общиплешь — убью, — ровно предупреждает он Эрика, вешая венок на дверь квартиры, и Эрик растерянно хохочет. Но венок не трогает.
В Сочельник хозяин неожиданно отпускает его домой.
— Рождество же, Джим, — весело говорит он. — Только идиот будет вламываться в магазин в Рождество, когда почти всю ночь кто-то есть на улице. Так что отпразднуй как следует со своей семьей. У тебя есть дети?
— Нет, сэр, — отвечает он и вдруг вспоминает младенца на руках убитого им охранника, но тут же трясет головой: не стоит об этом думать.
У него очень хорошо получается не думать о том, что причиняет боль.
Он выходит из магазина и замирает на пороге. Он немного растерян и не знает, куда себя деть. Дома наверняка шумит очередная вечеринка, и возвращаться туда не очень хочется. Он бродит по улицам, слушая рождественские гимны, а потом, замерзнув, все идет к себе.
Вечеринка и правда в самом разгаре, из-за закрытых дверей доносится гул музыки и чужой смех. Эрик пьян до безобразия, курит на лестничной площадке, рассеянно поглаживая листки остролиста.
— Убью, — напоминает он.
— Чува-а-ак! — бессмысленно улыбается Эрик и виснет у него на плече. — Ты откуда взялся? А тебя тут твой брат искал.
Сердце ухает, и ладони бессильно сжимаются в кулаки.
— Как он выглядел? — ровно спрашивает он, и Эрик удивляется:
— Брата своего не знаешь что ли? Большой такой, светловолосый.
Роджерс. Ну конечно, кто же еще?
— Что ты ему сказал? — орет он и встряхивает Эрика за плечи. Вид у него, наверное, совсем страшный, потому что Эрик, кажется, даже немного трезвеет.
— Ни-ничего, — бормочет он. — Что ты работаешь по ночам в каком-то магазине и вернешься часам к девяти утра.
Ему хочется кого-нибудь ударить, но вместо этого он привычно собирает вещи и пишет записку. И сидит над ней, замерев и стараясь не приписать отчаянное «Пожалуйста». Как будто это «пожалуйста» совершит чудо и избавит его от Роджерса на хвосте.
Конечно же, чуда не будет. Так что он просто рисует на обороте кривую звезду — почти такую, какая красовалась на костюме и щите Роджерса и какая по нелепой случайности украшает его собственную металлическую руку. Только у него она кроваво-красная, а не серебристо-чистая, как у Роджерса, но если не раскрашивать — и не отличишь.
«Пожалуйста» под звездой он пишет в Балтиморе всего через три недели, после того, как четко выводит на вырванном из блокнота листе: «Я больше никому не причиню вреда». Еще одно «пожалуйста», на этот раз без всяких обещаний, дожидается Роджерса через следующие три недели в Филадельфии.
К этим двум городам он не успевает толком привыкнуть и покидает их, в общем-то, без сожаления. Он едва не задыхается в них от тревоги — хотя не в городах, конечно же, дело, а в том, с какой скоростью Роджерсу удается его разыскать. Он постоянно чувствует его дыхание у себя на затылке и то и дело одергивает себя, когда хочется оглянуться на улицах.
Он даже не пробует подыскать себе постоянное жилье, останавливается в дешевых мотелях, потому что знает: скоро придется съезжать. И по автомастерским в поисках работы не бродит, устраивается туда, где всегда нужны сильные руки: грузчиком в порт.
Он хотел бы, чтобы все было иначе. И Балтимор, и Филадельфия очень красивы. В другое время он наверняка получил бы удовольствие от посещения Национального аквариума с его забавными морскими обитателями. Или от созерцания Индепенденс Холл, где вершилась история. Но сейчас все сливается для него в одно неразборчивое пятно: и здания, и памятники, и аквариум, и порт, и сами города.
Это пахнет безумием, и он не уверен, что Роджерс поблизости мотелей ему не мерещится, но рисковать не желает. И на «пожалуйста» в записках не надеется, но так хочет получить передышку, что ему уже все равно, что писать.
В Аллентауне он задерживается на месяц, останавливается в пансионате на окраине города и без нужды не высовывает носа из своей комнаты, даже работу не ищет, тем более что средства, скопленные почти за полгода, позволяют ему немного побездельничать. Но легче все равно не становится. Он чувствует присутствие Роджерса рядом, словно тот пропитал собой весь воздух и проникает под кожу с каждым вздохом.
Он не понимает, как у Роджерса получается так быстро его найти. Он ведь и сам никогда не знает, куда отправится в следующий раз, просто рассматривает табло на вокзале и выбирает первое название, которое хоть чем-то его привлекает. Никакой логики, ни в направлении, ни в расстояниях — чистая случайность, почти лотерея, — но Роджерсу нужно все меньше времени, чтобы вытащить счастливый билет. И ладно бы просто угадывались города, но ведь и в городе, особенно большом, человека отыскать непросто, а Роджерса ведет туда, куда нужно, словно магнитом.
Он перебирает все свои вещи — вдруг Роджерс умудрился запихнуть куда-нибудь маячок, — но уже на середине этого занятия соображает, что будь это так, он давно бы уже попался. Еще в Спрингфилде, и полтора месяца ему никто не дал бы. Он дотошно изучает все до конца — и предсказуемо ничего не находит. Не в маячках дело.
Это бесит и тревожит все больше. Он сбегает из Аллентауна, даже не дождавшись, когда Роджерс его настигнет.
В Рединге он решает отказаться от пряток в городе и подыскивает себе на карте ферму. Останавливает свой выбор на первой попавшейся и добирается до ближайшей развилки на попутном грузовике, а до самой фермы доходит пешком.
Хозяин, мистер Родригес, рассматривает его с сомнением.
— Сейчас мне работники особо не нужны, — нерешительно бормочет он и останавливает взгляд на металлической ладони, выглядывающей из-под куртки. — Занятный протез, — напряженно замечает он. — Как так получилось?
— Война, — привычно отвечает он и добавляет: — Вы не думайте, она не мешает. Я все могу делать. Я и грузчиком в порту работал. Я справлюсь.
Мистер Родригес заметно колеблется, а потом махает рукой и позволяет ему остаться.
Ему здесь удивительно спокойно — наконец-то. Еще спокойнее, чем было в Нью-Йорке или Мидлтауне. Может быть потому, что здесь пахнет весной. От всего: от размякшей черной земли, дождя, звонких ручейков и коры деревьев. От чистого белья и обшитых деревом стен. Неповторимый аромат надежды и чего-то еще, от чего сжимает в груди и щиплет в носу.
Он чистит стойла и ковыряется с древним трактором. Расчесывает гривы лошадям и поглаживает по раздутому боку рыжую корову Дору: она должна отелиться со дня на день. Миссис Родригес, шумная необъятная женщина, кормит его удивительно вкусными пышными пирогами — он никогда раньше таких не пробовал.
Уйти отсюда приходится уже через неделю: он видит Роджерса, входящего в дом, когда идет переодеться после возни с оградой, и замирает в тени большого засохшего дуба. Старая бугристая кора царапает щеку, мягко пружинит под пальцами и пахнет чем-то острым. Увяданием. Наверное, так же пахнет умирающая надежда.
Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. Он не хочет убегать, и дело не в том, что даже вещи на этот раз собрать не получится. Ему не жаль вещей, ему жаль спокойствия и чувства безопасности, хоть это все и оказалось фальшивкой.
Он добирается до Рединга с удачно подвернувшимся соседом, а на вокзале вдруг понимает, что спокойствия больше не будет. И пышных пирогов тоже, и теленка Доры он никогда не увидит — и неожиданно приходит в ярость. До красной пелены перед глазами и шума в ушах. Немного придя в себя, он даже удивляется тому, что просто стоит посреди зала и сжимает в кулак металлическую руку, а не крушит ею стены и не отбрасывает тех, кто пытался бы его остановить.
Хватит бегать.
Он дает кассирше хорошенько рассмотреть свой протез и долго совещается с ней, куда бы лучше поехать, хотя решение приходит сразу же с мыслью о том, что добыча лишь до тех пор добыча, пока убегает. Конечно же, Вашингтон. Там, где все началось и могло закончиться сразу же, убей он Роджерса на хелликарьере.
Почему он этого не сделал? Зачем прыгнул вслед за Роджерсом в воду и выволок на берег?
Хотя понятно почему. Понадеялся, что его жест оценят. Не его бывшие хозяева, нет, конечно же — люди, которые победили. Возможно, только в одной битве, но он чувствовал тогда и уверен сейчас: окончательная победа — всего лишь вопрос времени.
Он не хотел быть проигравшим.
А в результате чуть им не стал.
И это надо исправить, иначе придется бегать всю жизнь. Он не желает. Больше нет. Он устал. Как же он устал!..
В автобусе он рассеяно смотрит на проплывающие за окном здания и деревья и думает, как все получше провернуть. Роджерса он по расчетам опережает на несколько часов — достаточно, чтобы все подготовить. Он старательно припоминает, когда оставил список баз на столе мансарды в Спрингфилде — получается, четыре месяца назад. Хорошо. За это время базы должны были нейтрализовать. Остается надеяться, что они — победители — пока не успели приспособить их под свои нужды.
Ему везет на первой же, в пригороде. Он добирается туда на такси и старается сделать все, чтобы водитель его запомнил: указывает дорогу, тыча металлической рукой, ругается на дороговизну поездки. Не стоит усложнять Роджерсу задачу. В этот раз Роджерс должен найти его совсем быстро.
Он осматривается, оценивая обстановку. Удобное тихое место. Он не уверен, что правильно помнит карту, но, кажется, не так далеко должна быть ветка метро; если срезать дорогу, то и вовсе рукой подать. Хорошо. Будет легко уходить, когда все закончится. Никакой охраны — он наблюдает долго, но не видит ни малейшего движения. Да и охранять, как выясняется, когда он заходит внутрь, здесь особо нечего. Почти по всем помещениям будто пронесся смерч — хотя так оно, скорее всего, и было. Стены выщерблены пулями, мебель разломана, под ногами хрустит стекло. Только лаборатория осталась относительно целой: ученые вряд ли оказывали сопротивление, и темные пятна давно засохшей крови обнаруживаются всего лишь у входа, у тяжелой металлической двери, а на второй, которая ведет в ванную, даже не разбито стекло в забранном решеткой окошке. По углам какой-то хлам: тонкие осколки ампул там, где раньше стояли шкафы, обрывки бумаг, разорванный белый халат. Ни следа техники — конечно же, все вывезли, и ему становится немного легче дышать, когда он не находит там ничего, кроме кресла у дальней стены, широкого, обтянутого черной кожей. Хотя и кресла хватает. Он не знает почему, но от одного только взгляда на него чувствует себя не в своей тарелке. Впрочем, кресло ему как раз-таки очень пригодится. Широкие стальные браслеты на подлокотниках не разорвать — он помнит это. Даже левой рукой не получится.
Он проверяет оружие. Практически все осталось на ферме, с собой только нож и пистолет — то, с чем он даже спит. В карманах куртки отыскиваются целых две запасных обоймы. Должно хватить, даже при непредвиденных обстоятельствах, думает он, и руки движутся сами собой, когда он передергивает затвор. Он снова ощущает себя солдатом, и от этого неожиданно становится грустно. Ему нравилось быть Джимом, парнем, у которого война осталась позади. Он почти привык к этому.
Он пробует включить генератор и очень удивляется, когда получается. Хорошо. Значит, ему не придется мерзнуть. Надолго он здесь, конечно, не задержится, но холода все равно не хотелось бы. Он ненавидит холод всей душой.
Ванная совсем целая, как будто и не было здесь бойни. Даже туалетная бумага есть в держателе, а на полке обнаруживается стопка полотенец, сероватых от пыли. Синяя плитка сверкает в свете ярких ламп, и матово поблескивают дверцы узкой душевой кабинки в левом углу, рядом с раковиной. Краны натужно гудят, но работают — и это тоже хорошо, потом можно будет вымыться. Вода ржавая и отдает железом — совсем как кровь. Но он пьет, смотрит, как запотевает от дыхания зеркало, и планирует, как будет убивать Стива Роджерса.
Глава 2Глава 2
Роджерс появляется, когда уже совсем темно, на целых полтора часа позже ожидаемого. Этого времени хватает не только на то, чтобы хорошо осмотреться, продумать детали и подготовить все необходимое, но и начать нервничать.
Он слишком давно никого не убивал и сейчас ему… неуютно. Ему кажется, что ничего не получится, рука дрогнет в самый ответственный момент, и что тогда сделает Роджерс, одному небу известно. Он волнуется, расхаживая по лаборатории и натыкаясь на кресло — волнуется, черт возьми! — и это ужасно неприятное чувство.
А Роджерса все нет.
Он опускается на пол у стены, но через минуту вскакивает: звук шагов хотя бы заглушает невыносимое, царапающее по нервам потрескивание лампы в коридоре. «Как в фильмах ужасов», — неожиданно думает он и нервно хмыкает, но мысль не отпускает. Фильмы ужасов, лупоглазые пришельцы, зомби, дома с привидениями. Какие к черту привидения? Нет никаких привидений, иначе они бы его уже замучили.
Он заставляет себя думать о другом. Почему Роджерс медлит? Не догадался расспросить водителей такси? Не попал на нужного? Или наоборот, и попал, и догадался — догадался, что все слишком удачно складывается, чтобы не быть ловушкой?
Он взвинчен до предела — кажется, сорвался бы, даже если бы ему на плечо просто села муха, — когда наконец-то слышит шаги у входа. На него накатывает облегчение, такое сильное, что приходится прикрикнуть на себя: рано расслабляться. Что если это не Роджерс? Или Роджерс, но не один? У него же наверняка есть друзья, должны быть. С несколькими не получится справиться, даже если они наполовину слабее Роджерса.
Эта мысль позволяет немного собраться. Он и с Роджерсом не справится, если будет так дергаться.
Он размеренно дышит и поводит плечами, чтобы сбросить сковавшее их напряжение. Да, так лучше. И дурацкие мысли о пришельцах и привидениях отпускают. Не до них сейчас.
Он жмется к стене у двери в лабораторию и сосредоточенно вслушивается в шаги. Они точно принадлежат одному человеку, но вот Роджерсу ли? Стал бы тот так топотать? Роджерс может быть очень ловким — и чертовски опасным. От этой мысли хочется потереть правую руку, но он не решается даже вдохнуть громче нужного, не то что пошевелиться.
— Баки! — доносится до него в тот самый момент, когда он уже приходит к мысли, что в бункер наверняка забрался какой-нибудь подросток, черт бы их побрал, всех любопытных подростков этого мира. — Баки, пожалуйста, не убегай от меня. Пожалуйста!
Он сильнее вжимается в стену. Роджерс не должен его заметить — здесь темно, а в коридоре тускло мерцает лампа, и светлую рубаху он снял, оставшись в черной футболке и темной куртке. Но Роджерс на все способен. Цель шестого уровня — это цель шестого уровня, даже не ожидающая нападения.
Шаги приближаются, каждый гулко отдается эхом в ушах, и он старается дышать еще тише, хотя это сложно. Он отвык держать свое тело под контролем, и сердце колотится от волнения, как у загнанной лошади. Сейчас бы вдохнуть пару раз поглубже, чтобы успокоиться, а нельзя. Роджерс — вот он, замирает на самом пороге, и время будто замирает с ним вместе, секунды тягучие, как мед, и даже воздух, кажется, густеет, так, что вдыхать его становится тяжело. Давай же, мысленно приказывает он Роджерсу, почти умоляет, еще шаг — один-единственный шаг, чтобы было удобнее бить.
Роджерс предсказуемо таращится на зловеще поблескивающие в темноте хромированные ручки кресла и скользит взглядом к светлому пятну в дальнем углу. Ну, давай, тебе же интересно, что там лежит. Ведь интересно же? Роджерсу, к счастью, интересно — он делает тот самый так ожидаемый шаг. Бинго!
Он будто оживает — наконец-то оживает, и мир становится ярче и четче. Тело двигается само по себе, быстро, заученно — оказывается, он успел по этому соскучиться. По возможности почувствовать, что все зависит только от него самого и никого больше — пусть даже только в то время, пока он дерется, пусть даже только на несколько секунд.
Роджерс, похоже, все же улавливает движение слева от себя, потому что дергается, но поздно — ребро ладони врезается ему в шею под челюстью, по самой сонной артерии. Роджерс падает как подкошенный на колени, каким-то чудом успев выставить вперед руки, и трясет головой.
Ну надо же. А он-то боялся, что ненароком убьет Роджерса раньше времени. Силен, сволочь.
Удар по затылку вырубает Роджерса окончательно, и можно наконец-то перевести дыхание. Получилось. Хотя радоваться все равно еще рано.
Он подхватывает бесчувственное тело под мышки и тащит к креслу. Не без усилий взваливает его на сиденье — он и забыл, что Роджерс довольно тяжелый. Защелкивает браслеты на плечах и предплечьях, поддевает металлические крепления пальцами левой руки и дергает для проверки. Хорошо держат. Подумав секунду, фиксирует ремнями лодыжки — не так надежно, как браслеты, но годится.
А вот теперь можно расслабиться.
Как ни странно, ему совсем не становится легче, хотя он и справился. Наоборот, его мелко трясет, даже неживая левая рука, кажется, подрагивает, и он снова плетется в ванную и открывает воду. На этот раз течет прозрачная — видимо, просто сошла вся ржавчина, пока он принимал душ, избавляясь от резкого запаха пота, но ему это кажется хорошим знаком, и плевать, что мысль дурацкая. Он жадно ловит ртом упругую холодную струю и умывается. Вытирает лицо рукавом, долго смотрит на себя в зеркало, и возвращается в лабораторию. Щелкает выключателем — и пугается.
Роджерс все еще без сознания, из носа у него течет кровь, темная, почти черная, и это плохо. Если он приложил Роджерса по затылку слишком сильно… Он осторожно ощупывает шею и немного успокаивается, ощутив под пальцем размеренный пульс. Жив. А кровь — может, разбил нос, когда тюкнулся лицом о пол. Во всяком случае, хотелось бы, чтобы это не было чем-то более серьезным. Еще рано.
Он тщательно обыскивает Роджерса, проверяет каждую складку его одежды, забирает себе пистолет и, растоптав ботинком тонкий мобильный телефон, тщательно собирает обломки и смывает их в унитаз: он читал про GPS, и ему совсем не нужно, чтобы кто-то отследил их местоположение. Устраивается на матрасе в углу — то самое светлое пятно, которое заставило Роджерса шагнуть внутрь — и опирается затылком о стену.
И снова ожидание, только на этот раз сдерживать волнение не нужно — и мысленные приказы взять себя в руки не помогают. Его колотит: вид человеческого тела на кресле, со скованными руками и связанными ногами, вызывает чуть ли не ужас. Почему?
Здесь чего-то не хватает — приходит вдруг в голову. Каких-то странных приборов и светящихся мониторов. Да, не хватает: на потолке только остатки креплений, как раз над креслом. Он не желает об этом думать, за этими мыслями что-то темное и страшное, но они настойчиво кружат в мозгу, и прогнать их не получается, как он ни старается. Ему слышится тихое жужжание и мерещится блеск машин, и он со стоном обхватывает голову, но тут же отдергивает руки: давление на виски почему-то бьет по нервам еще сильнее, чем взгляд на Роджерса. «Выключай! — звучит в мозгу чей-то голос. — Похоже, перебор», — и по онемевшей щеке стекает что-то теплое. Он вытирает ее ладонью и как завороженный смотрит на густую черную кровь, а уже через секунду она исчезает, пальцы чистые — конечно, чистые, откуда на них взяться крови?
Он со стоном ударяется затылком о стену, и боль немного отрезвляет, но ненадолго. Боль. Больно, как же больно. Во рту мерзкий привкус резины, зубы вязнут в ней, как в размякшей карамели, и сводит челюсти. «Работайте!» Браслеты на руках, даже левой не разорвать. «Выключай! Похоже, перебор». Крик, дикий, словно кого-то потрошат заживо. По щеке тепло стекает кровь. Лампы не трещат и не мигают, горят ровно и так ярко, что режет глаза. Кто-то протяжно стонет. Всего лишь стонет?
Он не сразу понимает, что стон ему не мерещится. Роджерс. Роджерс приподнимает голову и мутно смотрит на браслеты, дергает руками в безуспешной попытке освободиться. Чертыхается, и этот тихий сдавленный звук прогоняет оцепенение и поднимает с места. Колени дрожат, и ноги не слушаются, на них словно навесили гири, но он заставляет себя идти к креслу. Роджерс поворачивается на звук шагов и вдруг улыбается. Широко и так радостно, что он даже останавливается в нерешительности. Почему Роджерс улыбается? Что не так?
— Баки, — хрипло говорит Роджерс, — господи, Баки, ты…
Он обрывает его ударом кулака в челюсть, не очень-то и сильным на самом деле, но Роджерс пока слишком слаб, и его голова беспомощно дергается в сторону. Мнимая беспомощность, от которой хочется кричать: «Будь ты проклят! Будь ты проклят со своим Баки!»
— Ого, — выдыхает Роджерс. — Баки, послушай…
Еще один удар, слабее предыдущего, но в этот раз левой рукой, и губа лопается под металлическими пальцами, как перезревшая слива. От вида свежей крови слегка мутит, и привкус резины нестерпимый, и хочется сбежать, но вместе с тем дышать немного легче. Роджерс сам виноват, почему он просто не дал ему жить спокойно? Сам виноват. И поплатится. Да, поплатится. Он цепляется за эту мысль, как утопающий за соломинку. Роджерс умрет, и все будет в порядке. У него так хорошо получалось не думать о том, что причиняет боль, и снова получится.
— Баки… — пытается еще раз Роджерс и чертыхается после очередного удара левой, злого и сильного. Злость — это хорошо. Злость помогает приглушить страх, и даже на кровь смотреть уже не так муторно, и в голове пульсирует не «Выключай!.. Перебор», а — «Будь ты проклят». Роджерс осторожно трогает языком разорванную губу, слизывает с нее кровь, но та все равно течет, заливая подбородок.
— Ладно, я понял, — спокойно говорит Роджерс и шипит, попытавшись вытереться о плечо. Голова ему сейчас должна болеть зверски от любого движения. — Тебе не нравится имя «Баки». Мог бы просто попросить называть тебя иначе, только-то и всего.
— Я просил, — говорит он и откашливается: голос звучит ломко, словно он не разговаривал уже целую вечность. — Я просил оставить меня в покое. Ты не понимаешь, когда тебя просят.
Ему хочется снова ударить, даже рука подергивается и пальцы сжимаются в кулак сами собой. Роджерс смотрит на него в упор, не отводит взгляда, будто ни в чем не виноват. Будто не заставлял его бегать по всему восточному побережью и пытаться начать жизнь заново, снова и снова. И голос у Роджерса звучит твердо, когда он говорит:
— Я не мог. Ты в опасности, Баки, я просто…
Отлично. Он размахивается и бьет по залитому кровью рту изо всех сил, и еще раз. Дышит глубоко, рассматривая запачканную руку. Роджерс стонет и ощупывает языком зубы.
— Слушай, ну хватит уже, — просит он, — ты же знаешь, что я до смерти боюсь дантистов.
Роджерс шутит? Как он может сейчас шутить? С ума сошел, что ли? Или всегда был сумасшедшим?
— Так прекрати называть меня Баки, — сдавленно предлагает он и вытирает кулак о рубаху Роджерса, а внутри все орет: «Дай мне еще повод, ну же!»
— Я называл тебя так почти двадцать лет, — тихо говорит Роджерс, — я не могу перестроиться за одну минуту. Даже если ты меня убьешь.
— Убью, — соглашается он и повторяет, склонившись к самому его лицу, почти шипит: — Убью. Для этого ты здесь. Я убью тебя.
Роджерс смотрит на него совершенно спокойно, как будто и не лежит связанный и с разбитым ртом. Почему он так спокоен? Он не должен быть таким спокойным, просто не должен.
— О, — глубокомысленно тянет Роджерс, — а чего ж я тогда до сих пор жив?
Почему до сих пор жив? Действительно, почему?
Он с трудом заставляет себя сосредоточиться, отвлечься от запаха крови и желания ударить снова, бить, пока лицо Роджерса не превратится в сплошное месиво. Почему Роджерс еще жив? Ах да, точно.
— У меня есть вопросы, — говорит он, тяжело дыша, и закладывает руки за спину, сжимает правой левую, чтобы не сорваться и не закончить все раньше времени. — Ответишь сразу — умрешь быстро. Я постараюсь сделать это не больно. Или будешь умирать медленно, но все равно ответишь. Выбирай.
Роджерс спокойно вглядывается в его лицо, словно надеется увидеть там что-то особенное. Спокойно! Почему он все-таки спокоен, черт бы его побрал? И в голосе не слышно ни нотки волнения, когда Роджерс спрашивает:
— А подумать можно?
Что?
— Подумать, — повторяет Роджерс в ответ на его несказанный вопрос. — Не каждый день получаешь возможность выбрать себе смерть, согласись, уникальный же случай. У меня такое только раз в жизни было.
По нервам вдруг продирает догадкой: Роджерс тянет время. Кто-то должен прийти ему на помощь? Или уже пришел? Как он не догадался раньше? Злость прогоняет страх, но она плохой советчик. Нельзя было злиться. По спине щекотно сбегает дрожь, ему кажется, что там, сзади, кто-то стоит, и не просто стоит, а держит на мушке его затылок. Он медленно оборачивается. Пусто.
— Думай, — бормочет он и достает пистолет. Пружинисто идет к выходу. Нужно здесь все обыскать. Найти того, кто пришел вместе с Роджерсом, и убить. А потом вернуться за ответами.
— Куда ты? — удивленно окликает его Роджерс, но он не обращает внимания.
Он обходит каждое помещение, шагает осторожно, стараясь не наступать на разбитое стекло. Кругом тихо, он слышит только стук своего собственного сердца, и эта тишина кажется ему зловещей. В ней таится опасность, он буквально слышит ее запах, резкий, как запах крови. Он не пропускает ни одного угла — но никого не находит. Стоит перед дверью в бункер и не решается идти дальше — если снаружи есть кто-то, он не успеет даже ничего понять, умрет сразу же.
Он не хочет умирать. Никогда не хотел.
Он все же заставляет себя выйти, молнией бросается к растущему у входа кустарнику, перекатывается под его прикрытием по стылой земле, ожидая выстрела, но так и не дожидается. Пристально вглядывается во все точки, где вероятнее всего мог бы притаиться снайпер. Ни намека на движение или блеск прицела. Либо там засел профессионал высокого класса — либо нет никого.
Он поднимается во весь рост и выходит на открытое пространство. Каждый нерв будто оголен и натянут до предела, даже дуновение прохладного ночного ветерка почти причиняет боль. В таком состоянии он успел бы метнуться в сторону от пули — но пули нет.
Он обходит бункер по кругу, медленно, но с каждым шагом все больше и больше убеждается в том, что Роджерс пришел сюда один. Точнее, приехал — справа от входа обнаруживается Харли-Дэвидсон, красивый, так и тянет погладить по покрытому черной краской металлу. И больше ничего и никого.
Он быстро осматривает мотоцикл, хотя это и бесполезно: уже слишком темно, света от дальнего фонаря отчаянно не хватает, и если где-то и спрятан маячок, сейчас его обнаружить нет никакой возможности. Он раздумывает, не отогнать ли мотоцикл подальше, но решает, что и это не имеет смысла: если передвижения Роджерса отслеживают, то все равно придут сюда. Наверняка придут, не зря же Роджерс так спокоен.
Он долго стоит у двери, прижавшись щекой к холодной металлической поверхности, хотя времени у него, скорее всего, немного. Возвращаться не хочется. Хочется уйти отсюда подальше, сесть на какой-нибудь автобус или поезд и уехать далеко-далеко, так, чтобы Роджерс его больше не смог отыскать. Но он чувствует, что это пустые мечты: Роджерс отыщет. Роджерс не даст ему жить спокойно, как не давал все эти месяцы.
Он только внутри замечает, какой же здесь затхлый воздух. А в лаборатории еще и нестерпимо воняет кровью, и от этого запаха теперь, когда схлынула ярость, его снова слегка мутит. Роджерс немного вытер лицо: рубашка на плече пропиталась красным. Губа больше не кровоточит, но кровью все равно несет на всю комнату.
— Где ты был? — спрашивает Роджерс, но он не отвечает: еще не хватало. Вместо этого спрашивает сам, прислонившись к стене:
— Кто придет тебя выручать?
— Никто. Я никому не сказал, куда иду. Вообще-то никто даже не знает, что я в городе, — невозмутимо отвечает Роджерс, и в это невозможно поверить. Цель шестого уровня не может быть глупой настолько. Или настолько самоуверенной, что, по сути, одно и то же.
— Кто придет тебя выручать? — повышает он голос и демонстративно поглаживает металлический кулак.
Роджерс тяжело вздыхает и повторяет:
— Никто. Ты можешь меня хоть на куски порвать — это ничего не изменит. Никто не придет. Или мне соврать, чтобы тебе стало легче?
Он внимательно смотрит на Роджерса, ищет хоть намек на то, что тот пытается обвести его вокруг пальца, — и не находит. Роджерс по-прежнему спокоен, даже расслаблен, и взгляд открытый, как у младенца.
Похоже, и правда никто не придет.
Но как такое может быть?
— Ты идиот? — зло интересуется он.
Роджерс осторожно, стараясь не потревожить распухшую губу, смеется:
— Боюсь, от Фьюри мне придется выслушать определения похлеще, а уж от Наташи…
— Кто это? — настороженно спрашивает он, а Роджерс обещает:
— Я вас познакомлю.
— Я убью тебя, — напоминает он.
— Да-да, после того, как я отвечу на твои вопросы, — отмахивается Роджерс и улыбается. — Что за вопросы-то, кстати?
Он недоверчиво смотрит на Роджерса и не понимает. Вообще ничего не понимает. Ни один человек не может вести себя вот так. Может, ему все это просто снится? Он прихватывает металлическими пальцами кожу на запястье — больно. И пугающее кресло с прикованным к нему Роджерсом никуда не исчезает.
Он собирается с мыслями и спрашивает:
— На кого ты работаешь? Что вам от меня нужно? Как ты меня находишь? Кто еще умеет так же?
— Хочешь обезопасить себя в будущем, — скорее утверждает, чем спрашивает Роджерс и серьезно добавляет: — Это неправильные вопросы. Тебе надо опасаться совсем не меня и не моих коллег. Тебе надо опасаться Гидру.
— Какую Гидру? — Он досадливо качает головой. — У меня на хвосте сидел только ты. Я бы заметил, будь это кто-то еще.
— Твои бывшие хозяева, — со злостью отвечает Роджерс. — За последние полгода я избавлял тебя от них трижды.
По спине бежит холод, но он заставляет себя улыбнуться — точнее, судя по ощущениям, оскалиться:
— Так мне сказать тебе спасибо?
— Обойдусь, — вздыхает Роджерс. — Слушай, у меня встречное предложение. Я все тебе расскажу. О том, кто ты. Что с тобой сделали. Потом, если захочешь, отвечу на твои вопросы. Можешь меня даже убить, если тебе от этого станет легче. Но ты должен знать, кого нужно опасаться на самом деле.
Он смотрит на Роджерса, и из груди рвется отчаянное «нет!». Он не хочет ничего слышать. Он чувствует опасность, как чувствовал ее совсем недавно, когда обыскивал базу, и как ощущает сейчас запах крови. Да и чушь ведь — зачем… Гидре на него охотиться? Он представлял опасность, пока не выдал врагам — Роджерсу — всего, что знал. Убивать его теперь не имеет смысла. Зачем? Из мести? Месть — это что-то из старых фильмов про сицилийскую мафию. В жизни слишком нецелесообразно и опасно.
Он молча идет в ванную и стаскивает с себя куртку. Отряхивает ее от налипших прошлогодних листьев и комочков земли и вешает на крючок.
«Твоя работа — это дар всему человечеству», — разносится эхом в ушах. Он пытается вспомнить, кто это говорил, но не получается, только голова начинает болеть, а потом снова плывут в памяти «Работайте!», «Выключай! Похоже, перебор», и боль, боль, боль — боль и кровь. Кровью пахнет от Роджерса, невыносимо, тошнотворно.
Он вытаскивает из стопки нижнее полотенце, пыльное только на сгибах, смачивает его водой и возвращается к Роджерсу. Тот смотрит слегка настороженно, когда он начинает протирать его лицо, но не дергается, даже когда мягкая ткань задевает больную губу. Кровь, особенно та, что из носа, подсохла и смывается плохо, только размазывается, бежит по щекам и подбородку розовыми потеками. Приходится вернуться в ванную и прополоскать воняющую железом тряпку.
— Ты меня боишься? — неожиданно спрашивает Роджерс, когда он осторожно промокает с его щек остатки крови.
Он смотрит на Роджерса удивленно и кивает на браслеты:
— Ты, вообще-то, на привязи, чего тебя бояться?
— Ты весь дрожишь, — объясняет Роджерс, и он только сейчас замечает, что рука у него и правда трясется.
Он буквально сбегает в ванную, швыряет мокрое полотенце в угол и умывается. Цепляется дрожащими пальцами за раковину и смотрит в зеркало. То еще зрелище: глаза воспаленные и блестят, как у больного гриппом, щека мелко подергивается, а он и не ощущал этого. Он массирует скулу, надеясь унять тик — безрезультатно, само собой, — и думает, что ему делать.
Он мог бы накрутить себя до предела и выпустить Роджерсу кишки. Это несложно, на самом деле, он и так уже на взводе — даже слишком на взводе, как никогда раньше, — а Роджерс бесит его до зубовного скрежета. И пугает. Да, пожалуй, все же пугает. Своим спокойствием и тем, как произносит имя «Баки». Как-то так, что внутри все воет: «Опасность!», как и тогда, на хелликарьере.
Он не понимает, что может быть опасного в простом имени. И что такого непоправимого может случиться, если Роджерс расскажет ему что-нибудь, тоже не понимает. В конце концов, он знает о себе самые страшные вещи: что он убийца, что на его совести много жертв. Он вполне способен жить с этим, достаточно просто ни о чем не думать. Что страшнее этого он услышит от Роджерса? Да ничего. Ну так и черт с ним, пусть говорит.
Он возвращается в лабораторию, бухается на матрас, трется затылком о стену и наконец решается:
— Ладно, рассказывай.
Роджерс вздыхает:
— Разговор будет долгий, а ты еле на ногах держишься. Может, отложим на завтра? Тебе надо отдохнуть.
— Надеешься, что за ночь тебя найдут твои друзья? Или получится бежать? — хмыкает он, потому что другого объяснения не видит.
— Никто не знает, что я в городе, — терпеливо напоминает Роджерс. — Ни одна живая душа. И я не сбегу. Я искал тебя больше полугода и теперь, когда нашел… Я не уйду, даже если ты меня будешь гнать.
«Я буду тебя убивать», — думает он, но сказать ничего не может: горло сжимает, как тисками, даже дышать тяжело. Потому что то, что говорит Роджерс, похоже на заботу, но только похоже, за этим наверняка прячется что-то другое, он просто не в состоянии понять, что именно. Он вообще плохо соображает, слишком много переживаний для одного дня, внутри все дрожит, и в висках гудит и давит так, что, кажется, еще чуть-чуть — и голова лопнет.
Ему и правда надо отдохнуть. Хотя бы просто полежать в тишине. Точнее, всего лишь полежать в тишине, спать нельзя, он не может себе позволить такую роскошь.
— Я поставил ловушку у входа, — врет он, — если твои друзья сюда сунутся, в живых не останутся.
— Это хорошо, — отзывается Роджерс. — Мои друзья сюда не придут, но Гидра — запросто. Молодец, что продумал защиту.
И ни секундной заминки или колебания.
Или все же можно поспать хоть пару часов?
Висок дергает болью, и прилечь хочется просто невыносимо. А если и в самом деле соорудить какую-нибудь ловушку у входа и позволить себе отдохнуть? Так не из чего. Да и надо ли?
— Черт с тобой, Роджерс, — наконец решается он и вытягивается на матрасе, — черт с тобой.
— Спокойной ночи, — улыбается Роджерс. — Слушай, а эта штука раскладывается? Неудобно же.
— Да чтоб тебя, — мрачно бормочет он и встает. Опускает спинку, с некоторой опаской развязывает Роджерсу ноги — он помнит, с какой силой тот сжимал ими его металлическую руку, когда душил на хелликарьере, — и выдвигает нижнюю часть кресла, превращая его в некое подобие кушетки. И то, что Роджерс не делает ни одного подозрительного движения, только смотрит как-то так, что горло опять сдавливает, настроения не добавляет. Что же все-таки у него на уме?
«Отдохнешь тут», — тоскливо думает он, снова вытягиваясь на матрасе под внимательным взглядом Роджерса, но отключается почти сразу же, и собственное сонное бормотание: «Спокойной ночи» — наверняка просто снится.
Глава 3 (в комментариях)
Обзорам
URL записиНазвание: Не смей называть меня Баки
Бета: ЗлаяЗайка
Пейринг: Зимний солдат/Стив
Рейтинг: NC-17
Жанр: ангст, драма
Предупреждения: Зимний солдат! Здесь именно он - ну, насколько у меня получилось показать именно его, конечно. ООС, насилие, скорее всего, еще и даб-кон, намечается парочка не слишком аппетитных сцен и специфических кинков. И... э... похоже, это будет макси
Глава 1Глава 1
Вода ржавая и отдает железом — на вкус почти как кровь, — но он жадно пьет прямо из-под крана и горстью плещет в лицо. Вглядывается в свое отражение в треснутом зеркале, трет мокрый подбородок. Наверное, утром стоит побриться. Без щетины он привлекает к себе меньше внимания. И темные очки надо купить вместо тех, что остались лежать в сумке на ферме. И одежду, более подходящую большому городу: от ковбойских джинсов так и несет провинцией. И постричься, пожалуй, тоже не помешало бы. Да, завтра нужно будет многое сделать. А потом начать новую жизнь. На этот раз у него получится. Потому что завтра не станет человека, который преследует его уже больше полугода.
Завтра Стив Роджерс — цель шестого уровня, его проваленная миссия — будет уже мертв.
Привкус железа становится нестерпимо приторным, к горлу подступает тошнота, и он глубоко втягивает ртом воздух, упершись лбом в зеркало. От дыхания на гладкой поверхности расплывается мутное влажное пятно. Вдох — и оно медленно сжимается, испаряясь по краям. Выдох — снова расползается в разные стороны. Вдох. Выдох. И еще раз. И снова. Пока не перестает мутить.
Ему не хочется никого убивать. Он не помнит точно — он вообще почти ничего не помнит, — но уверен, что и так убил уже многих, слишком хорошо он знает, как это делается. Нет, это даже больше, чем знания — его тело двигалось само собой, когда он дрался с Роджерсом там, на хелликарьере. И раньше тоже, когда расправлялся с солдатами, готовыми прийти на помощь Капитану Америке. Сколько человек тогда погибло? Десять? Двадцать? Он чувствует, что и до них было немало трупов. На две жизни хватит, больше не нужно, достаточно. Ему просто хочется, чтобы его наконец-то оставили в покое. У него больше нет сил убегать. Он так устал.
Первый раз Роджерс находит его быстро — и ничего удивительного. Спрятаться вблизи Потомака, под самым носом у тех, кто его ищет — идея хорошая, но задерживаться там на целых три дня не стоило. Один — максимум два. За это время даже самый тупой охотник выяснил бы, что добыча, которая по логике вещей должна на всех парах убегать из города, по всей видимости, затаилась где-то за спиной. И прочесывать местность любой охотник начал бы от места крушения хелликарьера в надежде найти какие-нибудь следы.
Он знает это, он и сам охотник, превратившийся в дичь, и ушел бы раньше, если бы ему не было так плохо. Нет, не из-за ранений: на нем все заживает быстро, и даже сломанная рука к концу второго дня уже почти не болит. Плохо ему становится — смешно сказать — из-за банального хот-дога, который он покупает на улице, когда утром третьего дня наконец высовывает нос из своего укрытия в подворотне. От тележки уличного продавца пахнет просто божественно, и он вдруг понимает, что ноющая боль в животе, не дающая ему покоя последние часы, означает голод. Он роется в кармане — где-то здесь должна валяться мелочь, которую ему вручили на тот случай, если он завершит операцию далеко от базы и должен будет возвращаться самостоятельно — и пытается вспомнить, когда вообще в своей жизни был голоден. Кажется, никогда. На базе его кормили чем-то жидким и почти безвкусным, но очень питательным. Та еще гадость, особенно по сравнению с горячей ароматной булкой и сочной сосиской, залитой потрясающе вкусным соусом — он проглатывает все это, почти не прожевывая. А потом, не успев отойти и на сотню метров, сгибается от резкой боли в животе. Найти новое убежище в таком состоянии нереально, и он, едва переставляя ноги, возвращается в старое. Желудок скручивает спазмами весь день, он то и дело, шатаясь, выползает к кустам, чтобы проблеваться — вначале остатками пищи, потом сплошной желчью, — и всерьез думает, что не переживет всего этого.
Собственно, рвота его отчасти и спасает. Роджерса он замечает, в очередной раз возвращаясь с прогулки к кустам. Только идиот не сообразил бы, о ком Роджерс расспрашивает местных бродяг и чью фотографию тычет им под нос. Приходится уходить, несмотря на то, что он чувствует себя слабым, как новорожденный котенок. Роджерс опасен, даже такой, помятый и прихрамывающий. И главная опасность даже не в силе Капитана Америки — тут они, пожалуй, на равных, — а в том, как тогда, на хелликарьере, от простых слов и вкрадчивого «Баки» ломило виски и с головой захлестывала дикая, животная паника. И будь Роджерс в лучшей форме, уйти не получилось бы. Совершенно точно не получилось бы.
За остатки мелочи в кармане он покупает бутылку минеральной воды и, сидя под тентом на улице, растерянно думает, что ему делать дальше. Возвращаться к хозяевам он не собирается, он решил это в тот самый момент, когда вытаскивал Стива Роджерса из воды. Значит — бежать.
Он не уверен, что это хорошая идея. Он не уверен даже, что у него получится прижиться в этом мире: он чувствует себя здесь каким-то чужим, и многие вещи кажутся ему диковинными. Ему неуютно среди толпы, и каждого человека, подошедшего чуть ближе, он воспринимает как потенциальную угрозу и машинально размышляет, как ее нейтрализовать. Впрочем, основная проблема в другом: у него нет денег, а без них долго не побегаешь. Деньгами можно было бы разжиться на базе, но сейчас он не в состоянии туда вламываться. Разве что… разве что попытать удачу на маленьком перевалочном пункте совсем недалеко отсюда. Там не должно быть много охраны.
Как ни странно, у него получается. Возможно, потому, что к вечеру ему становится значительно лучше — даже близко не идеально, но чтобы справиться с тремя охранниками, сил хватает.
Он тщательно обыскивает трупы, запоминает, что носят с собой люди в мирной жизни: бумажник, мобильный телефон, водительское удостоверение, кредитные и дисконтные карты. Фотографии — его снова тошнит, когда он видит одну из своих жертв с маленьким ребенком на руках. «Уже ничего не исправить, — говорит он себе, — так что лучше выбросить это из головы», — и сминает фотографию металлической рукой. Документы он оставляет: он знает, что по ним можно легко отследить человека, кажется, он и сам это когда-то делал. Зато выгребает все наличные, какие есть, и набивает сумку оружием.
Прятаться лучше в больших городах, думает он. В мозгу всплывает: Нью-Йорк, и через несколько часов и покупки билета по Интернету, стоившей ему пары седых волосков — хорошо еще девушка-сотрудница помогла, хоть и косилась на него с испугом, — он трясется в китайском автобусе, потягивая минералку, и планирует новую жизнь на новом месте.
Получается откровенно плохо. Он не знает, что такое нормальная жизнь. Он и свою, не вполне нормальную, не помнит. Но проблемы стоит решать по мере их поступления.
Первое, что он делает, оказавшись в Нью-Йорке, — это просматривает в газете колонку с объявлениями о сдаче жилья и находит себе дешевую комнатушку в Бруклине. К комнатушке прилагается вальяжный кот Бегемот и квартирная хозяйка, миссис Уоррен. Он должен бы пугать старушку своим видом, но не пугает, и понимает почему, только когда за вечерней чашкой чая она кивает на его металлическую руку и тихо говорит:
— Война — это ужасно, правда, Джимми? Мой отец погиб на войне, еще в сорок третьем. А в шестьдесят восьмом — мой муж.
Он усмехается: кто бы подумал, что эта железка поможет ему завоевать чье-то доверие. Жаль только, что на кота не действует: тот подозрительно обнюхивает его, брезгливо дергает лапой и уходит, гордо распушив хвост. А ему так хочется погладить шелковистую черную шерстку.
Впрочем, начало и так неплохое, думает он, разглядывая сияющий ночной город из окна своей комнатушки. И дальше все будет не хуже.
Вначале все и правда складывается неплохо. Он достает себе документы — достаточно пройтись по темным улицам ночью и сломать руку придурку, решившему поживиться за его счет. Незадачливый грабитель выводит его на тех, кто может помочь. В фальшивую идентификационную карту он просит вписать «Джеймс Грант». Ему не нравится это имя, но раз уж он, растерявшись, назвался миссис Уоррен Джеймсом, то пусть будет. Тем более что ему нравится, как она зовет его Джимми.
Вместе с полным набором документов он получает предложение поработать, но отмахивается. Он представляет себе, чего от него хотят, и это ему совсем не нужно. Место подсобного рабочего в супермаркете на Линкольн-роуд — спасибо миссис Уоррен — устраивает его гораздо больше.
Он потихоньку осваивается в мире вне тренировочных баз и лабораторий, привыкает к тому, что все зовут его Джимом, разгружает товар в магазине, таскает в торговые залы ящики с продуктами, выметает склад и задний двор. А после работы с удовольствием гуляет по городу, присматривается к толпе, стараясь поменьше думать о том, что уложить вот этого здоровяка — дело нескольких секунд, а вот на того щуплого на вид паренька ушло бы гораздо больше времени, может, минута. Заставляет себя обращать внимание на то, как люди себя ведут, как делают покупки, как едят и общаются, пытается повторить понравившиеся действия и жесты. Плохо получается только с улыбкой — от нее почти все почему-то напрягаются, а однажды, потренировавшись перед зеркалом, он понимает почему: наверное, так выглядела бы улыбка у какого-нибудь зомби из ужастиков, которые пачками смотрит миссис Уоррен.
После прогулки он возвращается вечером в тесную комнатушку, которую привык называть домом. Терпеливо выслушивает бесконечные истории миссис Уоррен, угощаясь чаем с теплым домашним печеньем, пытается задобрить Бегемота сандвичами, которые то и дело подсовывает кассирша Мэгги, устраивается у маленького переносного телевизора, открывает бутылку пива — и чувствует себя счастливым.
Безмятежная жизнь заканчивается через два с половиной месяца, когда он видит в дверях своего дома Роджерса.
На одно короткое мгновение подступает паника, и мысли суматошно мечутся в голове. Как Роджерс его нашел? Зачем? И что теперь делать?
Впрочем, ответ на последний вопрос приходит сам собой: уходить. Драться с Роджерсом он не может и не хочет. Только и остается, что прятаться в подъезде напротив, дожидаясь, когда Роджерс уйдет.
Ждать приходится долго. Роджерс, похоже, решил устроить засаду прямо в квартире миссис Уоррен, но через пару часов он все же выскакивает из дома, растерянно вертит головой и почти бегом направляется в сторону Линкольн-роуд. Хороший мальчик.
Он провожает Роджерса взглядом и вихрем несется к себе в комнату. Собирает вещи, стараясь не смотреть на перепуганную миссис Уоррен, и просит ее на пороге:
— Простите, я не хотел втягивать вас в неприятности.
Настороженность уходит из ее взгляда, и она отвечает дрожащим голосом:
— Ну что ты, мальчик, какие уж тут неприятности. Береги себя.
Он неловко обнимает ее и, наклонившись, треплет по лобастой башке Бегемота, а закрывая за собой дверь, думает: неужели так будет всегда, он прячется — Роджерс находит?
Так и получается.
Из Спрингфилда Роджерс выгоняет его через полтора месяца.
Спрингфилд, в принципе, хуже Нью-Йорка. Среди равнодушной суматохи Бруклина было уютнее, чем здесь, среди довольно радушных улыбок. Люди вообще больше всего нравятся ему из окна мансарды, где он поселился. Чувствовать себя таким же, как они, проще на расстоянии, иногда даже получается себя убедить, что и он умеет улыбаться так же непринужденно — просто не хочет.
Но и из Спрингфилда ему уходить тяжело. Здесь миссис Эштон — без родных, погибших на войнах, и без кота, но в остальном почти точная копия миссис Уоррен: та же сердечность, тот же чай с домашним печеньем по вечерам и те же бесконечные истории из прошлого. То есть, совсем другие, конечно, но такие же спокойные и неспешные, уютные, как связанные ею и преподнесенные в подарок теплые шерстяные носки.
А еще здесь, в Спрингфилде, остается работа, которая нравится ему до безумия. Место помощника в автомастерской.
Сначала его не хотят туда брать.
— Это тяжелый физический труд, — объясняет менеджер прямо на пороге, даже в кабинет не приглашает, — а у вас протез, вы не справитесь.
Он со вздохом подходит к ближайшей машине, цепляет ее металлической рукой за задний мост и легко отрывает от земли.
— Мой друг постарался, — объясняет он потерявшему дар речи менеджеру. — Говард, талантливейший парень. Так я подхожу вам?
Менеджер ошарашенно кивает и орет:
— Парни, вы только посмотрите на это!
Ему немного неловко под чужими взглядами, но и улыбнуться хочется, и ему кажется, что улыбка получилась бы вполне человеческой.
Он предпочел бы работать механиком, но кто ж ему позволит без образования? Так что он меняет масло, чистит детали и моет машины, с легкой завистью наблюдая за тем, как ковыряются под капотами механики. Он даже не пытается понять, почему не всегда может назвать марку автомобиля, зато точно знает, что вот у этой ярко-зеленой красавицы, скорее всего, износились тормозные колодки, а у той, серебристой, не мешало бы заменить рулевую тягу. Он вряд ли когда-нибудь работал механиком: он практически не разбирается в электронике, да и те скудные обрывки воспоминаний, которые иногда всплывают в мозгу, всегда связаны с войной, кровью и смертью.
Это не то, о чем приятно думать, и не только потому, что каждая мелочь, выуженная из глубин памяти, приносит с собой сильную — до тошноты и сияющих кругов перед глазами — головную боль. Просто… к черту прошлое. Он всего лишь хочет жить спокойно, как все.
Когда он видит Стива Роджерса, входящего в соседний дом, то думает почти с отчаянием: неужели он совсем не достоин этого «как все»? Почему? Он же показал, что не враг — больше нет, — вытащив Роджерса из воды.
Пока он собирает вещи, в голову вдруг приходит мысль: может, он просто слишком многое знает? Он готов поделиться всей информацией, которая у него есть, только бы Роджерс оставил его в покое. Он садится за стол и составляет список баз в Вашингтоне. На одну из них он должен был вернуться после задания, на любую, к которой оказался бы ближе всего. Роджерс наверняка придет сюда и найдет эту записку. Может, этого хватит?
В Мидлтауне, где Роджерс разыскивает его еще через месяц, он оставляет записку: «Я больше ничего не знаю» — и долго думает, не приписать ли совершенно дурацкое: «Пожалуйста».
Ему не хочется уезжать отсюда. Здесь ему как-то особенно хорошо и уютно, хотя на этот раз нет никаких старушек с котами и носками, зато есть раздражающий сосед Эрик — недавний студент местного колледжа, — обожающий виски, визгливых девиц и шумные вечеринки.
И в автомастерскую устроиться не получается. Он обошел каждую, но свободных мест не оказалось. Зато его берут ночным сторожем в магазин игрушек, и это чудесная работа. Прохаживаясь между полок с белоснежными пушистыми медведями и хитрыми зайцами, он порой чувствует себя так, словно попал в сказку. Хотя дело не только в игрушках, конечно, но и в том, что скоро Рождество.
Он соскучился по Рождеству. Он не помнит, чтобы вообще его праздновал — хотя нет, какие-то обрывки воспоминаний мелькают. Громадная румяная индейка с грибами, обмотанная гирляндами елка, припрятанная для кого-то в подарок коробка с акварельными красками — и все. Когда это было? Он не знает, но чувствует, что Рождества у него уже давно не случалось. Наверное, даже с самого детства. И сейчас он напоминает сам себе ребенка. Он почти физически ощущает витающее в воздухе обещание чуда, не может отвести глаз от празднично сияющих витрин и с трудом удерживается, чтобы не купить все, на что падает взгляд. Хотя однажды удержаться не получается, и он приносит домой большой венок из остролиста с маленькими колокольчиками и ярко-красными ягодками.
— Общиплешь — убью, — ровно предупреждает он Эрика, вешая венок на дверь квартиры, и Эрик растерянно хохочет. Но венок не трогает.
В Сочельник хозяин неожиданно отпускает его домой.
— Рождество же, Джим, — весело говорит он. — Только идиот будет вламываться в магазин в Рождество, когда почти всю ночь кто-то есть на улице. Так что отпразднуй как следует со своей семьей. У тебя есть дети?
— Нет, сэр, — отвечает он и вдруг вспоминает младенца на руках убитого им охранника, но тут же трясет головой: не стоит об этом думать.
У него очень хорошо получается не думать о том, что причиняет боль.
Он выходит из магазина и замирает на пороге. Он немного растерян и не знает, куда себя деть. Дома наверняка шумит очередная вечеринка, и возвращаться туда не очень хочется. Он бродит по улицам, слушая рождественские гимны, а потом, замерзнув, все идет к себе.
Вечеринка и правда в самом разгаре, из-за закрытых дверей доносится гул музыки и чужой смех. Эрик пьян до безобразия, курит на лестничной площадке, рассеянно поглаживая листки остролиста.
— Убью, — напоминает он.
— Чува-а-ак! — бессмысленно улыбается Эрик и виснет у него на плече. — Ты откуда взялся? А тебя тут твой брат искал.
Сердце ухает, и ладони бессильно сжимаются в кулаки.
— Как он выглядел? — ровно спрашивает он, и Эрик удивляется:
— Брата своего не знаешь что ли? Большой такой, светловолосый.
Роджерс. Ну конечно, кто же еще?
— Что ты ему сказал? — орет он и встряхивает Эрика за плечи. Вид у него, наверное, совсем страшный, потому что Эрик, кажется, даже немного трезвеет.
— Ни-ничего, — бормочет он. — Что ты работаешь по ночам в каком-то магазине и вернешься часам к девяти утра.
Ему хочется кого-нибудь ударить, но вместо этого он привычно собирает вещи и пишет записку. И сидит над ней, замерев и стараясь не приписать отчаянное «Пожалуйста». Как будто это «пожалуйста» совершит чудо и избавит его от Роджерса на хвосте.
Конечно же, чуда не будет. Так что он просто рисует на обороте кривую звезду — почти такую, какая красовалась на костюме и щите Роджерса и какая по нелепой случайности украшает его собственную металлическую руку. Только у него она кроваво-красная, а не серебристо-чистая, как у Роджерса, но если не раскрашивать — и не отличишь.
«Пожалуйста» под звездой он пишет в Балтиморе всего через три недели, после того, как четко выводит на вырванном из блокнота листе: «Я больше никому не причиню вреда». Еще одно «пожалуйста», на этот раз без всяких обещаний, дожидается Роджерса через следующие три недели в Филадельфии.
К этим двум городам он не успевает толком привыкнуть и покидает их, в общем-то, без сожаления. Он едва не задыхается в них от тревоги — хотя не в городах, конечно же, дело, а в том, с какой скоростью Роджерсу удается его разыскать. Он постоянно чувствует его дыхание у себя на затылке и то и дело одергивает себя, когда хочется оглянуться на улицах.
Он даже не пробует подыскать себе постоянное жилье, останавливается в дешевых мотелях, потому что знает: скоро придется съезжать. И по автомастерским в поисках работы не бродит, устраивается туда, где всегда нужны сильные руки: грузчиком в порт.
Он хотел бы, чтобы все было иначе. И Балтимор, и Филадельфия очень красивы. В другое время он наверняка получил бы удовольствие от посещения Национального аквариума с его забавными морскими обитателями. Или от созерцания Индепенденс Холл, где вершилась история. Но сейчас все сливается для него в одно неразборчивое пятно: и здания, и памятники, и аквариум, и порт, и сами города.
Это пахнет безумием, и он не уверен, что Роджерс поблизости мотелей ему не мерещится, но рисковать не желает. И на «пожалуйста» в записках не надеется, но так хочет получить передышку, что ему уже все равно, что писать.
В Аллентауне он задерживается на месяц, останавливается в пансионате на окраине города и без нужды не высовывает носа из своей комнаты, даже работу не ищет, тем более что средства, скопленные почти за полгода, позволяют ему немного побездельничать. Но легче все равно не становится. Он чувствует присутствие Роджерса рядом, словно тот пропитал собой весь воздух и проникает под кожу с каждым вздохом.
Он не понимает, как у Роджерса получается так быстро его найти. Он ведь и сам никогда не знает, куда отправится в следующий раз, просто рассматривает табло на вокзале и выбирает первое название, которое хоть чем-то его привлекает. Никакой логики, ни в направлении, ни в расстояниях — чистая случайность, почти лотерея, — но Роджерсу нужно все меньше времени, чтобы вытащить счастливый билет. И ладно бы просто угадывались города, но ведь и в городе, особенно большом, человека отыскать непросто, а Роджерса ведет туда, куда нужно, словно магнитом.
Он перебирает все свои вещи — вдруг Роджерс умудрился запихнуть куда-нибудь маячок, — но уже на середине этого занятия соображает, что будь это так, он давно бы уже попался. Еще в Спрингфилде, и полтора месяца ему никто не дал бы. Он дотошно изучает все до конца — и предсказуемо ничего не находит. Не в маячках дело.
Это бесит и тревожит все больше. Он сбегает из Аллентауна, даже не дождавшись, когда Роджерс его настигнет.
В Рединге он решает отказаться от пряток в городе и подыскивает себе на карте ферму. Останавливает свой выбор на первой попавшейся и добирается до ближайшей развилки на попутном грузовике, а до самой фермы доходит пешком.
Хозяин, мистер Родригес, рассматривает его с сомнением.
— Сейчас мне работники особо не нужны, — нерешительно бормочет он и останавливает взгляд на металлической ладони, выглядывающей из-под куртки. — Занятный протез, — напряженно замечает он. — Как так получилось?
— Война, — привычно отвечает он и добавляет: — Вы не думайте, она не мешает. Я все могу делать. Я и грузчиком в порту работал. Я справлюсь.
Мистер Родригес заметно колеблется, а потом махает рукой и позволяет ему остаться.
Ему здесь удивительно спокойно — наконец-то. Еще спокойнее, чем было в Нью-Йорке или Мидлтауне. Может быть потому, что здесь пахнет весной. От всего: от размякшей черной земли, дождя, звонких ручейков и коры деревьев. От чистого белья и обшитых деревом стен. Неповторимый аромат надежды и чего-то еще, от чего сжимает в груди и щиплет в носу.
Он чистит стойла и ковыряется с древним трактором. Расчесывает гривы лошадям и поглаживает по раздутому боку рыжую корову Дору: она должна отелиться со дня на день. Миссис Родригес, шумная необъятная женщина, кормит его удивительно вкусными пышными пирогами — он никогда раньше таких не пробовал.
Уйти отсюда приходится уже через неделю: он видит Роджерса, входящего в дом, когда идет переодеться после возни с оградой, и замирает в тени большого засохшего дуба. Старая бугристая кора царапает щеку, мягко пружинит под пальцами и пахнет чем-то острым. Увяданием. Наверное, так же пахнет умирающая надежда.
Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. Он не хочет убегать, и дело не в том, что даже вещи на этот раз собрать не получится. Ему не жаль вещей, ему жаль спокойствия и чувства безопасности, хоть это все и оказалось фальшивкой.
Он добирается до Рединга с удачно подвернувшимся соседом, а на вокзале вдруг понимает, что спокойствия больше не будет. И пышных пирогов тоже, и теленка Доры он никогда не увидит — и неожиданно приходит в ярость. До красной пелены перед глазами и шума в ушах. Немного придя в себя, он даже удивляется тому, что просто стоит посреди зала и сжимает в кулак металлическую руку, а не крушит ею стены и не отбрасывает тех, кто пытался бы его остановить.
Хватит бегать.
Он дает кассирше хорошенько рассмотреть свой протез и долго совещается с ней, куда бы лучше поехать, хотя решение приходит сразу же с мыслью о том, что добыча лишь до тех пор добыча, пока убегает. Конечно же, Вашингтон. Там, где все началось и могло закончиться сразу же, убей он Роджерса на хелликарьере.
Почему он этого не сделал? Зачем прыгнул вслед за Роджерсом в воду и выволок на берег?
Хотя понятно почему. Понадеялся, что его жест оценят. Не его бывшие хозяева, нет, конечно же — люди, которые победили. Возможно, только в одной битве, но он чувствовал тогда и уверен сейчас: окончательная победа — всего лишь вопрос времени.
Он не хотел быть проигравшим.
А в результате чуть им не стал.
И это надо исправить, иначе придется бегать всю жизнь. Он не желает. Больше нет. Он устал. Как же он устал!..
В автобусе он рассеяно смотрит на проплывающие за окном здания и деревья и думает, как все получше провернуть. Роджерса он по расчетам опережает на несколько часов — достаточно, чтобы все подготовить. Он старательно припоминает, когда оставил список баз на столе мансарды в Спрингфилде — получается, четыре месяца назад. Хорошо. За это время базы должны были нейтрализовать. Остается надеяться, что они — победители — пока не успели приспособить их под свои нужды.
Ему везет на первой же, в пригороде. Он добирается туда на такси и старается сделать все, чтобы водитель его запомнил: указывает дорогу, тыча металлической рукой, ругается на дороговизну поездки. Не стоит усложнять Роджерсу задачу. В этот раз Роджерс должен найти его совсем быстро.
Он осматривается, оценивая обстановку. Удобное тихое место. Он не уверен, что правильно помнит карту, но, кажется, не так далеко должна быть ветка метро; если срезать дорогу, то и вовсе рукой подать. Хорошо. Будет легко уходить, когда все закончится. Никакой охраны — он наблюдает долго, но не видит ни малейшего движения. Да и охранять, как выясняется, когда он заходит внутрь, здесь особо нечего. Почти по всем помещениям будто пронесся смерч — хотя так оно, скорее всего, и было. Стены выщерблены пулями, мебель разломана, под ногами хрустит стекло. Только лаборатория осталась относительно целой: ученые вряд ли оказывали сопротивление, и темные пятна давно засохшей крови обнаруживаются всего лишь у входа, у тяжелой металлической двери, а на второй, которая ведет в ванную, даже не разбито стекло в забранном решеткой окошке. По углам какой-то хлам: тонкие осколки ампул там, где раньше стояли шкафы, обрывки бумаг, разорванный белый халат. Ни следа техники — конечно же, все вывезли, и ему становится немного легче дышать, когда он не находит там ничего, кроме кресла у дальней стены, широкого, обтянутого черной кожей. Хотя и кресла хватает. Он не знает почему, но от одного только взгляда на него чувствует себя не в своей тарелке. Впрочем, кресло ему как раз-таки очень пригодится. Широкие стальные браслеты на подлокотниках не разорвать — он помнит это. Даже левой рукой не получится.
Он проверяет оружие. Практически все осталось на ферме, с собой только нож и пистолет — то, с чем он даже спит. В карманах куртки отыскиваются целых две запасных обоймы. Должно хватить, даже при непредвиденных обстоятельствах, думает он, и руки движутся сами собой, когда он передергивает затвор. Он снова ощущает себя солдатом, и от этого неожиданно становится грустно. Ему нравилось быть Джимом, парнем, у которого война осталась позади. Он почти привык к этому.
Он пробует включить генератор и очень удивляется, когда получается. Хорошо. Значит, ему не придется мерзнуть. Надолго он здесь, конечно, не задержится, но холода все равно не хотелось бы. Он ненавидит холод всей душой.
Ванная совсем целая, как будто и не было здесь бойни. Даже туалетная бумага есть в держателе, а на полке обнаруживается стопка полотенец, сероватых от пыли. Синяя плитка сверкает в свете ярких ламп, и матово поблескивают дверцы узкой душевой кабинки в левом углу, рядом с раковиной. Краны натужно гудят, но работают — и это тоже хорошо, потом можно будет вымыться. Вода ржавая и отдает железом — совсем как кровь. Но он пьет, смотрит, как запотевает от дыхания зеркало, и планирует, как будет убивать Стива Роджерса.
Глава 2Глава 2
Роджерс появляется, когда уже совсем темно, на целых полтора часа позже ожидаемого. Этого времени хватает не только на то, чтобы хорошо осмотреться, продумать детали и подготовить все необходимое, но и начать нервничать.
Он слишком давно никого не убивал и сейчас ему… неуютно. Ему кажется, что ничего не получится, рука дрогнет в самый ответственный момент, и что тогда сделает Роджерс, одному небу известно. Он волнуется, расхаживая по лаборатории и натыкаясь на кресло — волнуется, черт возьми! — и это ужасно неприятное чувство.
А Роджерса все нет.
Он опускается на пол у стены, но через минуту вскакивает: звук шагов хотя бы заглушает невыносимое, царапающее по нервам потрескивание лампы в коридоре. «Как в фильмах ужасов», — неожиданно думает он и нервно хмыкает, но мысль не отпускает. Фильмы ужасов, лупоглазые пришельцы, зомби, дома с привидениями. Какие к черту привидения? Нет никаких привидений, иначе они бы его уже замучили.
Он заставляет себя думать о другом. Почему Роджерс медлит? Не догадался расспросить водителей такси? Не попал на нужного? Или наоборот, и попал, и догадался — догадался, что все слишком удачно складывается, чтобы не быть ловушкой?
Он взвинчен до предела — кажется, сорвался бы, даже если бы ему на плечо просто села муха, — когда наконец-то слышит шаги у входа. На него накатывает облегчение, такое сильное, что приходится прикрикнуть на себя: рано расслабляться. Что если это не Роджерс? Или Роджерс, но не один? У него же наверняка есть друзья, должны быть. С несколькими не получится справиться, даже если они наполовину слабее Роджерса.
Эта мысль позволяет немного собраться. Он и с Роджерсом не справится, если будет так дергаться.
Он размеренно дышит и поводит плечами, чтобы сбросить сковавшее их напряжение. Да, так лучше. И дурацкие мысли о пришельцах и привидениях отпускают. Не до них сейчас.
Он жмется к стене у двери в лабораторию и сосредоточенно вслушивается в шаги. Они точно принадлежат одному человеку, но вот Роджерсу ли? Стал бы тот так топотать? Роджерс может быть очень ловким — и чертовски опасным. От этой мысли хочется потереть правую руку, но он не решается даже вдохнуть громче нужного, не то что пошевелиться.
— Баки! — доносится до него в тот самый момент, когда он уже приходит к мысли, что в бункер наверняка забрался какой-нибудь подросток, черт бы их побрал, всех любопытных подростков этого мира. — Баки, пожалуйста, не убегай от меня. Пожалуйста!
Он сильнее вжимается в стену. Роджерс не должен его заметить — здесь темно, а в коридоре тускло мерцает лампа, и светлую рубаху он снял, оставшись в черной футболке и темной куртке. Но Роджерс на все способен. Цель шестого уровня — это цель шестого уровня, даже не ожидающая нападения.
Шаги приближаются, каждый гулко отдается эхом в ушах, и он старается дышать еще тише, хотя это сложно. Он отвык держать свое тело под контролем, и сердце колотится от волнения, как у загнанной лошади. Сейчас бы вдохнуть пару раз поглубже, чтобы успокоиться, а нельзя. Роджерс — вот он, замирает на самом пороге, и время будто замирает с ним вместе, секунды тягучие, как мед, и даже воздух, кажется, густеет, так, что вдыхать его становится тяжело. Давай же, мысленно приказывает он Роджерсу, почти умоляет, еще шаг — один-единственный шаг, чтобы было удобнее бить.
Роджерс предсказуемо таращится на зловеще поблескивающие в темноте хромированные ручки кресла и скользит взглядом к светлому пятну в дальнем углу. Ну, давай, тебе же интересно, что там лежит. Ведь интересно же? Роджерсу, к счастью, интересно — он делает тот самый так ожидаемый шаг. Бинго!
Он будто оживает — наконец-то оживает, и мир становится ярче и четче. Тело двигается само по себе, быстро, заученно — оказывается, он успел по этому соскучиться. По возможности почувствовать, что все зависит только от него самого и никого больше — пусть даже только в то время, пока он дерется, пусть даже только на несколько секунд.
Роджерс, похоже, все же улавливает движение слева от себя, потому что дергается, но поздно — ребро ладони врезается ему в шею под челюстью, по самой сонной артерии. Роджерс падает как подкошенный на колени, каким-то чудом успев выставить вперед руки, и трясет головой.
Ну надо же. А он-то боялся, что ненароком убьет Роджерса раньше времени. Силен, сволочь.
Удар по затылку вырубает Роджерса окончательно, и можно наконец-то перевести дыхание. Получилось. Хотя радоваться все равно еще рано.
Он подхватывает бесчувственное тело под мышки и тащит к креслу. Не без усилий взваливает его на сиденье — он и забыл, что Роджерс довольно тяжелый. Защелкивает браслеты на плечах и предплечьях, поддевает металлические крепления пальцами левой руки и дергает для проверки. Хорошо держат. Подумав секунду, фиксирует ремнями лодыжки — не так надежно, как браслеты, но годится.
А вот теперь можно расслабиться.
Как ни странно, ему совсем не становится легче, хотя он и справился. Наоборот, его мелко трясет, даже неживая левая рука, кажется, подрагивает, и он снова плетется в ванную и открывает воду. На этот раз течет прозрачная — видимо, просто сошла вся ржавчина, пока он принимал душ, избавляясь от резкого запаха пота, но ему это кажется хорошим знаком, и плевать, что мысль дурацкая. Он жадно ловит ртом упругую холодную струю и умывается. Вытирает лицо рукавом, долго смотрит на себя в зеркало, и возвращается в лабораторию. Щелкает выключателем — и пугается.
Роджерс все еще без сознания, из носа у него течет кровь, темная, почти черная, и это плохо. Если он приложил Роджерса по затылку слишком сильно… Он осторожно ощупывает шею и немного успокаивается, ощутив под пальцем размеренный пульс. Жив. А кровь — может, разбил нос, когда тюкнулся лицом о пол. Во всяком случае, хотелось бы, чтобы это не было чем-то более серьезным. Еще рано.
Он тщательно обыскивает Роджерса, проверяет каждую складку его одежды, забирает себе пистолет и, растоптав ботинком тонкий мобильный телефон, тщательно собирает обломки и смывает их в унитаз: он читал про GPS, и ему совсем не нужно, чтобы кто-то отследил их местоположение. Устраивается на матрасе в углу — то самое светлое пятно, которое заставило Роджерса шагнуть внутрь — и опирается затылком о стену.
И снова ожидание, только на этот раз сдерживать волнение не нужно — и мысленные приказы взять себя в руки не помогают. Его колотит: вид человеческого тела на кресле, со скованными руками и связанными ногами, вызывает чуть ли не ужас. Почему?
Здесь чего-то не хватает — приходит вдруг в голову. Каких-то странных приборов и светящихся мониторов. Да, не хватает: на потолке только остатки креплений, как раз над креслом. Он не желает об этом думать, за этими мыслями что-то темное и страшное, но они настойчиво кружат в мозгу, и прогнать их не получается, как он ни старается. Ему слышится тихое жужжание и мерещится блеск машин, и он со стоном обхватывает голову, но тут же отдергивает руки: давление на виски почему-то бьет по нервам еще сильнее, чем взгляд на Роджерса. «Выключай! — звучит в мозгу чей-то голос. — Похоже, перебор», — и по онемевшей щеке стекает что-то теплое. Он вытирает ее ладонью и как завороженный смотрит на густую черную кровь, а уже через секунду она исчезает, пальцы чистые — конечно, чистые, откуда на них взяться крови?
Он со стоном ударяется затылком о стену, и боль немного отрезвляет, но ненадолго. Боль. Больно, как же больно. Во рту мерзкий привкус резины, зубы вязнут в ней, как в размякшей карамели, и сводит челюсти. «Работайте!» Браслеты на руках, даже левой не разорвать. «Выключай! Похоже, перебор». Крик, дикий, словно кого-то потрошат заживо. По щеке тепло стекает кровь. Лампы не трещат и не мигают, горят ровно и так ярко, что режет глаза. Кто-то протяжно стонет. Всего лишь стонет?
Он не сразу понимает, что стон ему не мерещится. Роджерс. Роджерс приподнимает голову и мутно смотрит на браслеты, дергает руками в безуспешной попытке освободиться. Чертыхается, и этот тихий сдавленный звук прогоняет оцепенение и поднимает с места. Колени дрожат, и ноги не слушаются, на них словно навесили гири, но он заставляет себя идти к креслу. Роджерс поворачивается на звук шагов и вдруг улыбается. Широко и так радостно, что он даже останавливается в нерешительности. Почему Роджерс улыбается? Что не так?
— Баки, — хрипло говорит Роджерс, — господи, Баки, ты…
Он обрывает его ударом кулака в челюсть, не очень-то и сильным на самом деле, но Роджерс пока слишком слаб, и его голова беспомощно дергается в сторону. Мнимая беспомощность, от которой хочется кричать: «Будь ты проклят! Будь ты проклят со своим Баки!»
— Ого, — выдыхает Роджерс. — Баки, послушай…
Еще один удар, слабее предыдущего, но в этот раз левой рукой, и губа лопается под металлическими пальцами, как перезревшая слива. От вида свежей крови слегка мутит, и привкус резины нестерпимый, и хочется сбежать, но вместе с тем дышать немного легче. Роджерс сам виноват, почему он просто не дал ему жить спокойно? Сам виноват. И поплатится. Да, поплатится. Он цепляется за эту мысль, как утопающий за соломинку. Роджерс умрет, и все будет в порядке. У него так хорошо получалось не думать о том, что причиняет боль, и снова получится.
— Баки… — пытается еще раз Роджерс и чертыхается после очередного удара левой, злого и сильного. Злость — это хорошо. Злость помогает приглушить страх, и даже на кровь смотреть уже не так муторно, и в голове пульсирует не «Выключай!.. Перебор», а — «Будь ты проклят». Роджерс осторожно трогает языком разорванную губу, слизывает с нее кровь, но та все равно течет, заливая подбородок.
— Ладно, я понял, — спокойно говорит Роджерс и шипит, попытавшись вытереться о плечо. Голова ему сейчас должна болеть зверски от любого движения. — Тебе не нравится имя «Баки». Мог бы просто попросить называть тебя иначе, только-то и всего.
— Я просил, — говорит он и откашливается: голос звучит ломко, словно он не разговаривал уже целую вечность. — Я просил оставить меня в покое. Ты не понимаешь, когда тебя просят.
Ему хочется снова ударить, даже рука подергивается и пальцы сжимаются в кулак сами собой. Роджерс смотрит на него в упор, не отводит взгляда, будто ни в чем не виноват. Будто не заставлял его бегать по всему восточному побережью и пытаться начать жизнь заново, снова и снова. И голос у Роджерса звучит твердо, когда он говорит:
— Я не мог. Ты в опасности, Баки, я просто…
Отлично. Он размахивается и бьет по залитому кровью рту изо всех сил, и еще раз. Дышит глубоко, рассматривая запачканную руку. Роджерс стонет и ощупывает языком зубы.
— Слушай, ну хватит уже, — просит он, — ты же знаешь, что я до смерти боюсь дантистов.
Роджерс шутит? Как он может сейчас шутить? С ума сошел, что ли? Или всегда был сумасшедшим?
— Так прекрати называть меня Баки, — сдавленно предлагает он и вытирает кулак о рубаху Роджерса, а внутри все орет: «Дай мне еще повод, ну же!»
— Я называл тебя так почти двадцать лет, — тихо говорит Роджерс, — я не могу перестроиться за одну минуту. Даже если ты меня убьешь.
— Убью, — соглашается он и повторяет, склонившись к самому его лицу, почти шипит: — Убью. Для этого ты здесь. Я убью тебя.
Роджерс смотрит на него совершенно спокойно, как будто и не лежит связанный и с разбитым ртом. Почему он так спокоен? Он не должен быть таким спокойным, просто не должен.
— О, — глубокомысленно тянет Роджерс, — а чего ж я тогда до сих пор жив?
Почему до сих пор жив? Действительно, почему?
Он с трудом заставляет себя сосредоточиться, отвлечься от запаха крови и желания ударить снова, бить, пока лицо Роджерса не превратится в сплошное месиво. Почему Роджерс еще жив? Ах да, точно.
— У меня есть вопросы, — говорит он, тяжело дыша, и закладывает руки за спину, сжимает правой левую, чтобы не сорваться и не закончить все раньше времени. — Ответишь сразу — умрешь быстро. Я постараюсь сделать это не больно. Или будешь умирать медленно, но все равно ответишь. Выбирай.
Роджерс спокойно вглядывается в его лицо, словно надеется увидеть там что-то особенное. Спокойно! Почему он все-таки спокоен, черт бы его побрал? И в голосе не слышно ни нотки волнения, когда Роджерс спрашивает:
— А подумать можно?
Что?
— Подумать, — повторяет Роджерс в ответ на его несказанный вопрос. — Не каждый день получаешь возможность выбрать себе смерть, согласись, уникальный же случай. У меня такое только раз в жизни было.
По нервам вдруг продирает догадкой: Роджерс тянет время. Кто-то должен прийти ему на помощь? Или уже пришел? Как он не догадался раньше? Злость прогоняет страх, но она плохой советчик. Нельзя было злиться. По спине щекотно сбегает дрожь, ему кажется, что там, сзади, кто-то стоит, и не просто стоит, а держит на мушке его затылок. Он медленно оборачивается. Пусто.
— Думай, — бормочет он и достает пистолет. Пружинисто идет к выходу. Нужно здесь все обыскать. Найти того, кто пришел вместе с Роджерсом, и убить. А потом вернуться за ответами.
— Куда ты? — удивленно окликает его Роджерс, но он не обращает внимания.
Он обходит каждое помещение, шагает осторожно, стараясь не наступать на разбитое стекло. Кругом тихо, он слышит только стук своего собственного сердца, и эта тишина кажется ему зловещей. В ней таится опасность, он буквально слышит ее запах, резкий, как запах крови. Он не пропускает ни одного угла — но никого не находит. Стоит перед дверью в бункер и не решается идти дальше — если снаружи есть кто-то, он не успеет даже ничего понять, умрет сразу же.
Он не хочет умирать. Никогда не хотел.
Он все же заставляет себя выйти, молнией бросается к растущему у входа кустарнику, перекатывается под его прикрытием по стылой земле, ожидая выстрела, но так и не дожидается. Пристально вглядывается во все точки, где вероятнее всего мог бы притаиться снайпер. Ни намека на движение или блеск прицела. Либо там засел профессионал высокого класса — либо нет никого.
Он поднимается во весь рост и выходит на открытое пространство. Каждый нерв будто оголен и натянут до предела, даже дуновение прохладного ночного ветерка почти причиняет боль. В таком состоянии он успел бы метнуться в сторону от пули — но пули нет.
Он обходит бункер по кругу, медленно, но с каждым шагом все больше и больше убеждается в том, что Роджерс пришел сюда один. Точнее, приехал — справа от входа обнаруживается Харли-Дэвидсон, красивый, так и тянет погладить по покрытому черной краской металлу. И больше ничего и никого.
Он быстро осматривает мотоцикл, хотя это и бесполезно: уже слишком темно, света от дальнего фонаря отчаянно не хватает, и если где-то и спрятан маячок, сейчас его обнаружить нет никакой возможности. Он раздумывает, не отогнать ли мотоцикл подальше, но решает, что и это не имеет смысла: если передвижения Роджерса отслеживают, то все равно придут сюда. Наверняка придут, не зря же Роджерс так спокоен.
Он долго стоит у двери, прижавшись щекой к холодной металлической поверхности, хотя времени у него, скорее всего, немного. Возвращаться не хочется. Хочется уйти отсюда подальше, сесть на какой-нибудь автобус или поезд и уехать далеко-далеко, так, чтобы Роджерс его больше не смог отыскать. Но он чувствует, что это пустые мечты: Роджерс отыщет. Роджерс не даст ему жить спокойно, как не давал все эти месяцы.
Он только внутри замечает, какой же здесь затхлый воздух. А в лаборатории еще и нестерпимо воняет кровью, и от этого запаха теперь, когда схлынула ярость, его снова слегка мутит. Роджерс немного вытер лицо: рубашка на плече пропиталась красным. Губа больше не кровоточит, но кровью все равно несет на всю комнату.
— Где ты был? — спрашивает Роджерс, но он не отвечает: еще не хватало. Вместо этого спрашивает сам, прислонившись к стене:
— Кто придет тебя выручать?
— Никто. Я никому не сказал, куда иду. Вообще-то никто даже не знает, что я в городе, — невозмутимо отвечает Роджерс, и в это невозможно поверить. Цель шестого уровня не может быть глупой настолько. Или настолько самоуверенной, что, по сути, одно и то же.
— Кто придет тебя выручать? — повышает он голос и демонстративно поглаживает металлический кулак.
Роджерс тяжело вздыхает и повторяет:
— Никто. Ты можешь меня хоть на куски порвать — это ничего не изменит. Никто не придет. Или мне соврать, чтобы тебе стало легче?
Он внимательно смотрит на Роджерса, ищет хоть намек на то, что тот пытается обвести его вокруг пальца, — и не находит. Роджерс по-прежнему спокоен, даже расслаблен, и взгляд открытый, как у младенца.
Похоже, и правда никто не придет.
Но как такое может быть?
— Ты идиот? — зло интересуется он.
Роджерс осторожно, стараясь не потревожить распухшую губу, смеется:
— Боюсь, от Фьюри мне придется выслушать определения похлеще, а уж от Наташи…
— Кто это? — настороженно спрашивает он, а Роджерс обещает:
— Я вас познакомлю.
— Я убью тебя, — напоминает он.
— Да-да, после того, как я отвечу на твои вопросы, — отмахивается Роджерс и улыбается. — Что за вопросы-то, кстати?
Он недоверчиво смотрит на Роджерса и не понимает. Вообще ничего не понимает. Ни один человек не может вести себя вот так. Может, ему все это просто снится? Он прихватывает металлическими пальцами кожу на запястье — больно. И пугающее кресло с прикованным к нему Роджерсом никуда не исчезает.
Он собирается с мыслями и спрашивает:
— На кого ты работаешь? Что вам от меня нужно? Как ты меня находишь? Кто еще умеет так же?
— Хочешь обезопасить себя в будущем, — скорее утверждает, чем спрашивает Роджерс и серьезно добавляет: — Это неправильные вопросы. Тебе надо опасаться совсем не меня и не моих коллег. Тебе надо опасаться Гидру.
— Какую Гидру? — Он досадливо качает головой. — У меня на хвосте сидел только ты. Я бы заметил, будь это кто-то еще.
— Твои бывшие хозяева, — со злостью отвечает Роджерс. — За последние полгода я избавлял тебя от них трижды.
По спине бежит холод, но он заставляет себя улыбнуться — точнее, судя по ощущениям, оскалиться:
— Так мне сказать тебе спасибо?
— Обойдусь, — вздыхает Роджерс. — Слушай, у меня встречное предложение. Я все тебе расскажу. О том, кто ты. Что с тобой сделали. Потом, если захочешь, отвечу на твои вопросы. Можешь меня даже убить, если тебе от этого станет легче. Но ты должен знать, кого нужно опасаться на самом деле.
Он смотрит на Роджерса, и из груди рвется отчаянное «нет!». Он не хочет ничего слышать. Он чувствует опасность, как чувствовал ее совсем недавно, когда обыскивал базу, и как ощущает сейчас запах крови. Да и чушь ведь — зачем… Гидре на него охотиться? Он представлял опасность, пока не выдал врагам — Роджерсу — всего, что знал. Убивать его теперь не имеет смысла. Зачем? Из мести? Месть — это что-то из старых фильмов про сицилийскую мафию. В жизни слишком нецелесообразно и опасно.
Он молча идет в ванную и стаскивает с себя куртку. Отряхивает ее от налипших прошлогодних листьев и комочков земли и вешает на крючок.
«Твоя работа — это дар всему человечеству», — разносится эхом в ушах. Он пытается вспомнить, кто это говорил, но не получается, только голова начинает болеть, а потом снова плывут в памяти «Работайте!», «Выключай! Похоже, перебор», и боль, боль, боль — боль и кровь. Кровью пахнет от Роджерса, невыносимо, тошнотворно.
Он вытаскивает из стопки нижнее полотенце, пыльное только на сгибах, смачивает его водой и возвращается к Роджерсу. Тот смотрит слегка настороженно, когда он начинает протирать его лицо, но не дергается, даже когда мягкая ткань задевает больную губу. Кровь, особенно та, что из носа, подсохла и смывается плохо, только размазывается, бежит по щекам и подбородку розовыми потеками. Приходится вернуться в ванную и прополоскать воняющую железом тряпку.
— Ты меня боишься? — неожиданно спрашивает Роджерс, когда он осторожно промокает с его щек остатки крови.
Он смотрит на Роджерса удивленно и кивает на браслеты:
— Ты, вообще-то, на привязи, чего тебя бояться?
— Ты весь дрожишь, — объясняет Роджерс, и он только сейчас замечает, что рука у него и правда трясется.
Он буквально сбегает в ванную, швыряет мокрое полотенце в угол и умывается. Цепляется дрожащими пальцами за раковину и смотрит в зеркало. То еще зрелище: глаза воспаленные и блестят, как у больного гриппом, щека мелко подергивается, а он и не ощущал этого. Он массирует скулу, надеясь унять тик — безрезультатно, само собой, — и думает, что ему делать.
Он мог бы накрутить себя до предела и выпустить Роджерсу кишки. Это несложно, на самом деле, он и так уже на взводе — даже слишком на взводе, как никогда раньше, — а Роджерс бесит его до зубовного скрежета. И пугает. Да, пожалуй, все же пугает. Своим спокойствием и тем, как произносит имя «Баки». Как-то так, что внутри все воет: «Опасность!», как и тогда, на хелликарьере.
Он не понимает, что может быть опасного в простом имени. И что такого непоправимого может случиться, если Роджерс расскажет ему что-нибудь, тоже не понимает. В конце концов, он знает о себе самые страшные вещи: что он убийца, что на его совести много жертв. Он вполне способен жить с этим, достаточно просто ни о чем не думать. Что страшнее этого он услышит от Роджерса? Да ничего. Ну так и черт с ним, пусть говорит.
Он возвращается в лабораторию, бухается на матрас, трется затылком о стену и наконец решается:
— Ладно, рассказывай.
Роджерс вздыхает:
— Разговор будет долгий, а ты еле на ногах держишься. Может, отложим на завтра? Тебе надо отдохнуть.
— Надеешься, что за ночь тебя найдут твои друзья? Или получится бежать? — хмыкает он, потому что другого объяснения не видит.
— Никто не знает, что я в городе, — терпеливо напоминает Роджерс. — Ни одна живая душа. И я не сбегу. Я искал тебя больше полугода и теперь, когда нашел… Я не уйду, даже если ты меня будешь гнать.
«Я буду тебя убивать», — думает он, но сказать ничего не может: горло сжимает, как тисками, даже дышать тяжело. Потому что то, что говорит Роджерс, похоже на заботу, но только похоже, за этим наверняка прячется что-то другое, он просто не в состоянии понять, что именно. Он вообще плохо соображает, слишком много переживаний для одного дня, внутри все дрожит, и в висках гудит и давит так, что, кажется, еще чуть-чуть — и голова лопнет.
Ему и правда надо отдохнуть. Хотя бы просто полежать в тишине. Точнее, всего лишь полежать в тишине, спать нельзя, он не может себе позволить такую роскошь.
— Я поставил ловушку у входа, — врет он, — если твои друзья сюда сунутся, в живых не останутся.
— Это хорошо, — отзывается Роджерс. — Мои друзья сюда не придут, но Гидра — запросто. Молодец, что продумал защиту.
И ни секундной заминки или колебания.
Или все же можно поспать хоть пару часов?
Висок дергает болью, и прилечь хочется просто невыносимо. А если и в самом деле соорудить какую-нибудь ловушку у входа и позволить себе отдохнуть? Так не из чего. Да и надо ли?
— Черт с тобой, Роджерс, — наконец решается он и вытягивается на матрасе, — черт с тобой.
— Спокойной ночи, — улыбается Роджерс. — Слушай, а эта штука раскладывается? Неудобно же.
— Да чтоб тебя, — мрачно бормочет он и встает. Опускает спинку, с некоторой опаской развязывает Роджерсу ноги — он помнит, с какой силой тот сжимал ими его металлическую руку, когда душил на хелликарьере, — и выдвигает нижнюю часть кресла, превращая его в некое подобие кушетки. И то, что Роджерс не делает ни одного подозрительного движения, только смотрит как-то так, что горло опять сдавливает, настроения не добавляет. Что же все-таки у него на уме?
«Отдохнешь тут», — тоскливо думает он, снова вытягиваясь на матрасе под внимательным взглядом Роджерса, но отключается почти сразу же, и собственное сонное бормотание: «Спокойной ночи» — наверняка просто снится.
Глава 3 (в комментариях)
Обзорам